Люся и дедушка Крылов. Саша Черный детская проза читать

I

Люся легла в кроватку. На ночном столике аккуратно разложила свои любимые вещи: камушек с океана, безносую китайскую собачку и басни Крылова и, как всегда перед сном, стала думать о разных разностях... Днем ведь думать трудно: то школа, то уроки, то всякие домашние разговоры о дяде Вани, от которого ни шерсти, ни молока...

Какого им молока от дяди Вани нужно?.. Странная публика!

В тишине и темноте совсем-совсем другие мысли в голову приходят... Как приходят, — никто не знает. Думает, например, Люся о мышах. На каком языке разговаривают мыши? Есть ли у них под полом мышиное училище? И вдруг — чик! — мышь перепрыгнула на Северный полюс... А что, если бы на Северном полюсе поставить центральное отопление? Лед бы весь растаял, на теплой земле вырос бы Булонский лес, и можно было бы туда летать на аэроплане к эскимосам на дачу... Для белых медведей Люся решила оставить небольшой холодный уголок: они ведь тепла не любят... Ходила бы к ним в гости и кормила их с ложечки мороженым.

Потом стала думать о баснях. Как будто стихи и как будто не стихи. И всё разговоры, а в конце «мораль». Мораль — это, должно быть, выговор за плохое поведенье... «А я бы повару иному велел на стенке зарубить...» И почему-то одни строчки в сантиметр, а другие длинные-длинные, как дождевой червяк... Вот только «Стрекоза и Муравей» вся ровненькая...

По улице прокатил одинокий автомобиль, рявкнул басом: «Охрип! Охрип! Охрип!» — и умчался. Люся вздохнула, подложила под голову, чтоб мягче было спать, кулачок и уснула.

* * *

Кто это у кроватки раскашлялся? Люся открыла глаза да заодно и рот — удивительно! В комнате голубой молочный свет. Под табуреткой, в ногах постели колышется облако. На табуретке сидит добродушный грузный старик и ухмыляется... О! Да это же он... Конечно! Она ведь отлично помнит по картинке: вот так, совсем так сидит он на своем памятнике: в Летнем саду...

Девочка прислонилась к подушке, посмотрела на облако — расплылось! — и робко спросила:

— Скажите, вы... дедушка Крылов?

Старик кивнул головой.

— Это вы мне снитесь, да?

— А, может быть, и не снюсь. Ты почем знаешь?

— Нет, снитесь... Во-первых, сквозь вашу жилетку обои видно. А во-вторых, кто ж наяву на облаке в комнату приплывает? Да еще ночью... Консьержка бы вас с облаком ни за что не впустила. Она сырости очень не любит.

— Ишь ты какая умная, Люся!

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Догадался. Очень твое имя к тебе подходит: маленькая, беленькая, светлый чубик, на щеках ямочки. Люся, да и только.

Девочка рассмеялась.

— А вас зовут Василий Андреевич! Я тоже знаю. Только уж вы позвольте, я вас буду дедушкой звать. К вам «Василий Андреевич» совсем не подходит. Вы не обидитесь?

— Нет. У меня вас, внучат, — миллион и один. Стало быть — дедушкой и зови.

— Спасибо, дедушка. Очень, я рада, что вы пришли. Очень! Только сядьте в креслице. Табуретка твердая, и я боюсь, чтобы вы не растаяли, как ваше облачко...

Дедушка Крылов осторожно ткнул себя пальцем под ребра и улыбнулся.

— Ничего. С полчаса продержусь. А в креслице твое куда же мне, большому, влезть? Все равно что слона в твои башмачки обувать...

— Ну, сидите на табуретке. Шоколадку хотите? У меня под вашими баснями всегда плиточка. Проснусь, пожую и опять усну. Мягкая, вы не бойтесь... Не хотите? Слушайте, дедушка, у меня много-премного вопросов. Взрослых я уже и не спрашиваю, они меня всегда на смех подымают, а сами ничего не понимают, вроде вашей мартышки, которая пенсне на хвост нанизывала. Очень мне ваши басни нравятся! Больше китайской собачки. Но вот только... Можно спросить?

— Спрашивай.

— Например, «Ворона и Лисица». Я была в парижском зоологическом саду, нарочно проверяла. Принесла с собой тартинку с сыром, сунула лисице в клетку, — а она не ест! Ни за что не хотела есть... Как же так? Чего же она к вороне лезла со своими комплиментами? «Ах, шейка!», «Ах, глазки!» Скажите, пожалуйста!..

Крылов огорченно крякнул и только руками развел.

— Не ест, говоришь, сыру... Ишь ты? Я и не подумал. И у Лафонтена, который басни по-французски писал, тоже — сыр. Что же делать, Люся?

— Очень просто, дедушка. Надо так: «Вороне где-то Бог послал кусочек мяса...» Поняли? Потом «Лисица и виноград»... Я и винограду с собой кисточку принесла в зоологический сад.

— Не ест? — спросил с досадой дедушка.

— В рот не берет! Как же у нее «глаза и зубы разгорелись?»

— Что же делать-то, по-твоему?

— Пусть, дедушка, цыплята сидят на высокой ветке. Лисица внизу прыгает и злится, а они ей нос показывают.

— Ладно! Вот ведь какая шустрая девочка. Еще что? Спрашивай.

— «Лебедь, щука и рак». Вы, как думаете, дедушка, если бы они все вместе в одну сторону потянули, телега бы покатилась?

— Гм... Как тебе сказать...

— Ни за что бы не покатилась! Мы летом жили на даче у океана. И на дворе стояла телега мясника. Боря храбрый: привязал к телеге собаку, гуся и котенка... Стали мы их погонять, они все в одну сторону потянули, а телега ни с места. Вот вам и «мораль».

Дедушка обиделся.

— Я, думал, Люся, что ты умная, а ты совсем еще козявка. Слона, что ли, мне запрягать...

— Совсем я не козявка. Слона не надо. Можно иначе:

Однажды вол, медведь и лошадь
Везти с поклажей воз взялись...
— Ах ты, пуговка! — рассмеялся дедушка. — Еще что?

— Что такое, дедушка, «воструха»?

— А это такая непоседа, как ты.

— Ах, Боже мой... Мишенька такой прекрасный и так подружился с пустынником. И вдруг воструха эта садится пустыннику на лоб, глупый Мишка сгреб в лапочки булыжник... Трах! И «череп врозь раздался»... дедушка, вы такой добрый! Нельзя ли так кончить, чтобы медведь промахнулся, а пустынник проснулся и читает ему мораль: «Ты, Мишка, с ума сошел! Кто ж муху со лба булыжником сгоняет? Возьми веточку и смахни...» А Мишка чтобы сконфузился и лизнул пустынника в нос.

— Ну, что ж, пусть. Да ты бы, Люся, лучше сама басни и сочиняла. А то мне из-за тебя все басни перешивать придется.

— Что вы, что вы! Какая же я после вас баснописица?.. Потом... про стрекозу и муравья. Муравей, по-моему, безжалостный грубиян. Что же такое, что стрекоза «лето целое пропела»? И соловьи поют, — не поступать же им в шоферы в самом деле... Почему он стрекозу прогнал и еще танцевать ее заставляет? Я тоже танцую, дедушка... и когда вырасту, буду такая же знаменитая, как Анна Павлова! Что ж тут плохого? Ненавижу вашего муравья!..

— И танцуй, дружок, на здоровье. Я тоже муравья не совсем одобряю. И даже думаю, что когда он стрекозу прогнал — ему стало стыдно... Побежал он за ней, вернул, накормил и приютил у себя до весны...

— В самом деле? — обрадовалась Люся. — Значит, и мораль тогда другая будет: «Бывают иногда муравьи, у которых доброе сердце». Вот хорошо!.. Осла, дедушка, тоже не надо уж так обижать. Почему он всегда в баснях круглый дурак? У нас на пляже ослик был такой умный, что хоть в капитаны его назначай... Детей катал осторожно-осторожно. Другой малыш с седла сползает, на боку повиснет, ослик сейчас же остановится и к вожаку голову обернет, — чего, мол, он зевает? Собака какая-нибудь глупая перед его мордой начнет плясать и лаять, ослик — нуль внимания, идет да идет...

Китайская собачка на столике вдруг подняла фарфоровую лапку и тонко-претонко залаяла:

— Тяв-тяв! Странная девочка! Я из Китая. По-русски понимать только у тебя и научилась, когда ты мне басни Крылова вслух читала. Мне четыреста тридцать восемь лет, а тебе только семь... Тяв! Поэтому ты еще ничего не понимаешь. Лисица, говоришь, сыра и винограда не ест? А кукла твоя суп ест? Однако ты ее каждый день супом кормишь. В пушку ты божью коровку летом запрягала? Когда ты на Борины глупости вчера рассердилась, как ты его назвала? Еще тебе досталось за это... «Ослом» назвала. Ага!

— Цыц! — строго сказал Крылов. — Ты чего к девочке пристала? Вот суну тебя в чайник с кипятком, будешь знать... Прощай, Люся, мне пора. В воскресенье опять приду, поболтаем. Может быть, к воскресенью у тебя опять сто вопросов будет...

— Нет, дедушка, — ни одного вопроса! — жалобно крикнула Люся. — Не уходите, пожалуйста. Я же вам самого главного не сказала, как я ужасно-ужасно-ужасно вас люблю.

Дедушка Крылов встал, положил на голову Люси добрую мягкую ладонь — точно лебяжьим пушком погладил... Под ногами у него опять заклубилось облако... Голубой молочный свет погас.

* * *

Вздохнула Люся и раскрыла глаза. Вверху над железными ставнями солнечная полоска. Под окном на дудке заливается пастух: гонит стадо коз по парижской улице и зовет жильцов... Кому сладкого козьего молока в кружечку надоить?.. Собачка на столике лежит на боку и молчит.

Досадно Люсе ужасно, щеки маком горят. Как она могла, пусть даже во сне, так с Крыловым разговаривать? Конечно, китайская собачка умнее ее, и, конечно, она еще козявка... Только бы дедушка пришел, только бы пришел в воскресенье. Непременно она извинится и прочтет ему все любимые басни в лицах, как она еще никогда не читала. Сыр! Подумаешь... Да ведь она лисице совала в клетку простой французский сыр, а та, быть может, только швейцарский любит?

Раскрыла Люся басни и посмотрела на памятник. Нет, совсем он, дедушка Крылов, не сердитый. За что ж сердиться? Она только хотела узнать, да и то обо всем спросить не успела.

II

В воскресенье вечером Люся долго ворочалась в постели и не могла заснуть: увидит или не увидит она опять во сне дедушку Крылова? Ведь он обещал прийти в воскресенье снова. Неужели забудет? Положим, русских девочек и мальчиков немало. И таких, которые не станут к нему с расспросами приставать и басни критиковать. Вот он их во сне и будет навещать... по очереди. Ах, досада какая!

* * *

Но Люся ошиблась. Заснула — и вдруг кто-то ей в лицо дунул. Открыла глаза и расплылась: дедушка! Сидит на постели в персидском халате, на голове татарская шапочка колпачком, левым глазом ей подмигивает.

— Здравствуй, девочка. Что смотришь! Не узнала?

— Узнала! Какой у вас костюм интересный... Можно погладить?

— Погладь.

— Очень к вам идет. Точно вы большое кресло с персидскими узорчиками... А шапочку я такую непременно своему Мишке сделаю. Повернитесь, пожалуйста, в профиль! Хороша, теперь я запомнила... Дедушка, а я перед вами очень, очень виновата.

— Это еще что за новости?

— Во-первых, я в прошлый раз во сне ошиблась... Назвала вас Василием Андреевичем, а ведь вы... Иван Андреевич. Правда?

— Ну, беда не велика. Давай-ка подумаем, почему ты ошиблась. Ты что днем читала, когда меня первый раз во сне видела?

— «Ундину», дедушка. Третий раз читаю и начитаться не могу.

— Так. А кто «Ундину» написал, знаешь?

— Жуковский. Поэт. Гладкое такое личико, как яйцо, и добрые глаза.

— Знаю, знаю, как же. А как Жуковского звали?

— Василий Андреевич!

— Вот и ясно! Со мной говорила, а о нем думала. Огорчаться не стоит. Когда я в Петербурге жил... давно это было... тогда, когда еще ни твоего папы, ни мамы на свете не было, — изучал я древнегреческий язык. Однажды, после обеда, прилег я на диван. Голуби ко мне в форточку прилетали, пшеницу я для них на подносе всегда держал... Ходят голуби по ногам, воркуют тихонько, стонут. Я под их музыку и заснул. И увидел во сне старшего греческого бога Зевса. Будто он сидит на кафедре в белом купальном халате, строгий такой, и оранжевую молнию в руке держит. А я перед ним на скамеечке, оробел совсем, притих. Зевс меня и начал экзаменовать:

— Как по-гречески «самовар»?

Молчу.

— Гм. А «клюква» как?

Молчу.

— Гм... Как «Демьянова уха»? Тоже не знаешь?

Молчу.

Насупил Зевс косматые брови, вынул из-за пазухи записную книжку и говорит:

— Кол. А кол, дружок, это самая последняя отметка, хуже и быть не может... Как, говорит, твоя фамилия?

А я весь затрясся, зубами стучу, еле выговорил:

— Иван Крылович Андреев.

Видишь, какие во сне промашки бывают... Рассердился старик, хлопнул своей молнией по кафедре. Дым, треск... и исчез. Просыпаюсь: голубь у меня на плече сидит и меня в пуговицу клювом долбит...

Люся всплеснула руками.

— Ай, как страшно!.. Дедушка, расскажите мне про Петербург что-нибудь? Что вам в Петербурге больше всего нравилось?

— Пожары. Что ж ты глаза вытаращила? Очень это красивая штука. Проскачет по Невскому ездовой-пожарный и в трубу трубит... Обоз за ним прогремит... Стекла так и звякнут. Я шляпу в руку и на улицу. Жил я в Публичной библиотеке вблизи Гостиного двора. Посмотрю на каланчу, сейчас же по сигнальным шарам соображу, в какой части горит. Сяду на дрожки и мчусь. Дом горит, народу на улице, как тараканов за печкой. Пожарные кони землю копытами роют, шеи — лебедями, трудно им на месте устоять. Лестницы, багры, дым из-под крыши в узлы свивается, каски блестят, брандмайор на всю площадь баском распоряжается. Очень интересно!

— Постойте, дедушка. Я не понимаю. Какие кони? Какая каланча? Почему шары?

— Как не понимаешь? Обоз кто привез? Кони. А на каланче (высокая башня такая над Думой) всегда дежурный пожарный ходит: чуть где пожар, сейчас же он тревогу подымет.

— Ну... У нас в Париже совсем не так. Пожарные всегда на автомобилях выезжают.

— На чем?

— На ав-то-мо-би-лях.

— Не понимаю.

— Ах, дедушка, какой вы странный. Это такие самокатные экипажи. Внутри бензин... Пыхтит и едет, запах только очень скверный. А пожарный резиновую грушу нажимает: тяф-тяф-тяф! И все дают дорогу. Очень просто.

— А лошади где?

— Лошадей никаких нет. И каланчи у нас нет. Где загорится, по телефону дадут знать...

— Что это ты какие слова выдумываешь...

— Совсем не выдумываю. Не знаете телефона?! С одной стороны ящичек, с другой стороны ящичек, посередине проволока. Дзинь-дзинь! Алло! Кто говорит? Люся! — Что вам угодно? — У нас пожар. — Очень приятно, сейчас приедем... Вот и все... Есть и без проволоки. Ей-богу, дедушка. Из Парижа спрашивают: «Как ваше здоровье?» А из Нью-Йорка отвечают: «Спасибо, у меня насморк, чего и вам желаю!»...

Дедушка недоверчиво покачал головой.

— Так вы, пожалуй, и про аэроплан не поверите?

— Кушанье, что ли, французское?

— Да нет же! Это такая машина с планочками, хвостом вертит, бензин чихает, — а она людей по воздуху перевозит. Через океан или через Монблан, — ей все равно...

— Скажешь! Этак, по-твоему, и медведи по воздуху летают! Выдумщица какая!

— И летают. Из Москвы недавно немец один в Берлин на аэроплане медвежонка привез... Вы, дедушка, и про кинематограф тоже ничего не знаете? Люди по полотну бегают и всякую чепуху представляют. То есть не люди, а фотографии такие... Быстро-быстро, как пауки по воде. Поезд подходит к мосту, жулик бросается в воду, за ним полицейский. Потом — фить! — гостиная, старичок фабрикант ломает руки: кто украл мою любимую картину? Фить! Жулик уже в Африке и подкрадывается к носорогу... Фить!.

Крылов огорченно вздохнул:

— Постой, Люся. Запутала ты меня совсем. Фить да фить. Страусы у вас по потолкам еще не бегают?

— Не бегают, дедушка.

— И то слава Богу! В голове от твоих сказок звенит... А что за труба на столбе?

— Это, дедушка, граммофон.

— Ишь, ты слово какое. Что за штука такая? Кофе мелют, что ли?

— Ах, какой вы смешной! Вот вы сейчас увидите, какой это... кофе...

Люся соскочила на пол, подбежала к граммофону, выбрала одну пластинку, пыхтя, завела с трудом пружину и лукаво посмотрела на дедушку.

И вдруг из трубы кто-то фыркнул, зашипел и простуженным голосом стал читать с чувством, с толком, с расстановкой:

«КВАРТЕТ»

Басня Крылова!

Проказница-мартышка,
осел,
козел,
да косолапый мишка
затеяли сыграть квартет...
Подошел дедушка к говорящей трубе, шапочку свою от волнения на затылок передвинул, прослушал до конца и крякнул.

— История! А может быть, труба твоя и басни сама сочиняет?

— Нет, дедушка, этого она еще не может. Теперь небось мне верите? Про автомобиль, телефон и аэроплан сочинила я вам? Хотите, по телефону пожарную команду вызовем? Я вам сейчас номер разыщу, а телефон у нас в передней висит.

— Нет уж, спасибо. А китайского дракона ты тоже вызвать можешь?

— Прошу над нашим драконом не насмехаться! — хрипло затявкала фарфоровая китайская собачка на столике.

Люся топнула на нее ногой и... проснулась. Вот горе! Почему же она дедушке Крылову ни одной басни не продекламировала. Ротозейка несчастная!..