Приключения Гекльберри Финна Глава XXVII. Золото возвращается к покойному Питеру
Подкрался я к их дверям, прислушался – оба храпят. Я на цыпочках сошел вниз. Ниоткуда не доносилось ни звука. Я заглянул в чуть приотворенную дверь гостиной и увидел, что люди, оставшиеся в доме, чтобы нести бдение у гроба, крепко спят по креслам. Дверь в гостиную, где лежал мертвец, была открыта, в обеих комнатах горело по свече. Я миновал и эту дверь – в гостиной никого и ничего, только останки Питера, и двинулся дальше и скоро уперся в парадную дверь дома, и она оказалась запертой, а ключа в замочной скважине не было. И тут слышу, за спиной у меня кто-то по лестнице спускается. Я метнулся в гостиную, поозирался по сторонам, вижу – единственное место, в каком можно спрятать мешок, это гроб. Крышка его была сдвинута примерно на фут, оставив открытыми лицо покойника с влажной тряпицей на нем да часть савана. Я запихал мешок под крышку, ниже сложенных рук Питера, – они оказались такими холодными, что меня дрожь пробрала, – а потом проскочил по комнате к двери и встал за ней.
Вошла Мэри Джейн. Она почти неслышно приблизилась к гробу, опустилась на колени, заглянула в него, достала платочек и заплакала, правда, плача я не услышал, потому что она спиной ко мне стояла. Я выскользнул из гостиной и, проходя мимо столовой, заглянул в дверную щель, – проверить, не заметил ли меня кто, – там все было тихо. Никто из спавших и не пошевелился.
Я вернулся в мою постель, настроение у меня было паршивое – столько хлопот, столько риска и вон как все обернулось. Если мешок там и останется, это ладно, говорю я себе; когда мы спустимся по реке на сотню-другую миль, я напишу Мэри Джейн, она откопает гроб и достанет из него золото; но ведь этого не будет – а будет вот что: начнут к гробу крышку привинчивать да и найдут мешок. И король снова получит деньги и тогда уж очень постарается, чтобы никто их больше не попятил. Конечно, мне хотелось прокрасться вниз, вытащить мешок, но я даже пробовать не стал. Близилось утро, с минуты на минуту кто-то из спавших в столовой мог проснуться, и тогда меня поймали бы с шестью тысячами долларов в руках – с деньгами, которых никто моим заботам не вверял. Нет уж, в такую историю я вляпаться не хочу, сказал я себе.
Когда я утром спустился вниз, гостиная оказалась запертой, а ночные бдящие уже разошлись. В доме остались только члены семьи, вдова Бартли, да наша шайка. Я вглядывался во все лица, пытаясь понять, не случилось ли чего необычного, однако никаких признаков этого не увидел.
Около полудня пришел владелец похоронной конторы с помощником. Они перенесли гроб на пару стульев, поставленных в середине гостиной, потом принялись расставлять стулья – наши и те, что мы позаимствовали у соседей, – пока не заполнили их рядами и гостиную, и столовую. Крышка на гробе лежала так же, как ночью, но заглянуть под нее я не мог – слишком много народу вокруг толклось.
А тут начали собираться люди, и мои прощелыги уселись вместе с девушками в первом ряду, у изголовья гроба, и в течение получаса пришедшие медленно дефилировали мимо него, каждый с минуту вглядывался в лицо покойника, некоторые роняли слезу, все было так торжественно, спокойно, только девушки и прощелыги прижимали, понурясь, к глазам носовые платки и тихо плакали. Других звуков слышно не было, одно лишь шарканье ног по полу да сморканье – на похоронах люди всегда сморкаются чаще, чем где-либо еще, не считая, конечно, церкви.
Обе комнаты заполнялись людьми, а похоронщик в черных перчатках скользил там и сям, неслышный, как кошка, умиротворяюще жестикулируя, поправляя что-нибудь напоследок, стараясь, чтобы всем было хорошо и удобно. И ни слова не произносил – рассаживал людей по стульям, пропихивал на остававшиеся еще не занятыми места припозднившихся, освобождал для них проходы – и все это посредством кивков и жестов. А после встал у стены. Он был самым мягким, бесшумным и плавным в движениях человеком, какого я когда-либо встречал, а улыбался примерно так же часто, как окорок.
Откуда-то притащили фисгармонию – насмерть расстроенную, и когда все были готовы, за нее уселась и заиграла юная девица: инструмент забурчал, точно его желудочные колики прихватили, заскрипел, а люди как запоют, – по-моему, у одного только Питера мороз по коже от этих звуков и не побежал. Потом вышел вперед и заговорил, медленно и торжественно, преподобный Хобсон, и тут же из погреба донеслось совершенно ни на что не похожее, безобразное гавканье, – собака там была всего одна, но голосиной обладала могучим и лаяла, не переставая; преподобному пришлось прерваться и стоять у гроба, ожидая, когда она заткнется, – куда там, скоро я уж и собственных мыслей расслышать не мог. Очень получилось неловко, а что делать, никто не знал. Впрочем, длинноногий похоронщик быстренько подал преподобному знак – мол: «Не беспокойтесь, я все устрою» – и заскользил вдоль стены, пригнувшись так, что только плечи его над головами сидевших и виднелись. Прошмыгнул он вдоль двух стен гостиной – шум и гавканье становились тем временем все более непристойными, – и скрылся за дверью погреба. А секунды через две мы услышали, как он дал собаке здоровенного пенделя, как она изумленно взвыла раз-другой и умолкла, – и преподобный заговорил снова, с того места, на котором его прервали. Через пару минут похоронщик вернулся и, опять скользнув вдоль стен, на сей раз вдоль трех, выпрямился, трубкой сложил у рта ладони, вытянул над головами людей шею к священнику и хриплым шепотом сообщил: «Она крысу словила!». А после снова согнулся и скользнул на прежнее свое место. Лица у всех стали довольные, потому что каждому же хотелось узнать, в чем там дело-то было. Такие простенькие поступки человеку ничего обычно не стоят, зато внушают уважение к нему и любовь. Вот и жители этого городка никого так не любили, как своего похоронщика.
В общем, погребальная служба получилась хорошая, но малость длинноватая и утомительная, в нее еще и король встрял и понес обычную его ахинею, однако, в конце концов, служба завершилась, и к гробу стал подбираться с отверткой в руке похоронщик. Я аж вспотел и глаз с него не сводил. Но нет, в гроб он соваться не стал – просто надвинул, как смог тихо, крышку и привинтил ее быстро и крепко. Вот вам и здрасьте! Теперь я и вовсе не знал, там деньги, не там. И говорю себе, допустим, кто-то втихаря слямзил мешок, – и что же я теперь Мэри Джейн напишу? Ну, раскопает она могилу и ничего в гробу не найдет, – что она обо мне подумает? Проклятье, говорю я, на меня ж тогда охоту объявят, а после в тюрьму упекут; нет уж, самое для меня правильное – затаиться и молчать в тряпочку; в хорошенькую я историю впутался: хотел сделать как лучше, а сделал в сто раз хуже, надо было оставить все как есть и не лезть в это дело!
Гроб зарыли, все разошлись по домам, и я опять начал к лицам приглядываться, никак успокоиться не мог. Но так ничего и не выглядел, ни одно лицо ни о чем мне не говорило.
Вечером король по гостям ходил – произносил сладкие речи, дружелюбие изображал и объяснял всем и каждому, что в Англии его ждет не дождется паства, так что ему необходимо побыстрее уладить все имущественные дела и возвратиться назад. Очень он жалел, что приходится так спешить, да и другие все тоже жалели, им хотелось, чтобы он подольше пожил в городке, ну да что ж тут поделаешь, говорили они, – ничего, мы понимаем. А еще король уверял всех, что он и Уильям заберут, разумеется, племянниц с собой, и всех страшно радовало, что девушки будут так хорошо устроены и смогут жить с родственниками и забот никаких не знать, и упрашивали короля поскорее все распродать, тогда девочки сразу смогут уехать с ним. Да и сами бедняжки были до того довольны и счастливы, что у меня просто сердце щемило, – я же понимал, что им врут, обманывают их, а вмешаться и изменить общее настроение не мог.
Ну вот, и будь я проклят, если король мигом не назначил время аукциона, с которого он собирался продать и дом, и негров, и прочую собственность – через два дня после похорон; впрочем, каждый желающий мог купить что угодно и частным порядком, без аукциона.
В результате, на следующий день после похорон, около полудня, радости девушек был нанесен первый удар. Откуда ни возьмись появились двое работорговцев, и король продал им домашних негров по разумной цене, с оплатой чека по истечении трех дней – так это называлось, – и негров увезли: двух братьев вверх по реке, в Мемфис, а их мать вниз, в Орлеан. Я думал, у бедных девочек и негров сердца разорвутся от горя, уж так они плакали, так сокрушались, я и сам чуть не заболел, на них глядя. Девушки говорили, что они и в мыслях не имели разделять семью да и вообще продавать негров в другие города. А картина, которую я увидел тогда, – несчастные девушки и негры обнимают друг дружку и ревут в голос, – въелась в мою память, видать, уже навсегда. Я бы, наверное, не выдержал и вмешался бы, и вывел двух бандитов на чистую воду, кабы не знал, что продажа негров незаконна и они через пару недель возвратятся домой.
В городе эта история наделала немало шума, многие прямо говорили, что разлучать вот так вот мать с детьми просто-напросто постыдно. Жуликам моим это малость повредило, однако старый дурак пер себе вперед, точно бык, что бы ни говорил ему и ни делал герцог, а герцогу, уж вы мне поверьте, было сильно не по себе.
Настал день аукциона. Утром – совсем уж светло было – король с герцогом поднялись в мою комнатку, разбудили меня. Выглядели они сильно расстроенными. Король спрашивает:
– Ты в мою комнату позапрошлой ночью заходил?
– Нет, ваше величество, – я всегда его так называл, если никого, кроме наших, поблизости не было.
– А вчера или в эту ночь?
– Нет, ваше величество.
– Как на духу говори, не ври.
– Я и не вру, ваше величество, честное слово. Я в вашу комнату даже и не заглядывал с тех пор, как мисс Мэри Джейн водила туда вас и герцога.
Тут спрашивает герцог:
– А не видел ты, входил в нее кто-нибудь?
– Нет, ваша милость, вроде не видел, не помню такого.
– Подумай как следует.
Я помолчал немного и вдруг сообразил – вот она, удача-то. И говорю:
– Вообще-то, я пару раз видел, как туда негры входили.
Оба даже дернулись, уставились один на другого с таким видом, точно этого они никак уж не ожидали, а после на лицах их обозначилось, что ничего другого ожидать и не следовало. Герцог спрашивает:
– Все что ли?
– Нет, – по крайности, не все сразу, – я, по-моему, не видел, чтобы они все оттуда выходили, ну, может, всего один раз.
– Дьявол! Когда?
– В день похорон. Утром. Не очень рано, я тогда заспался немножко. А как встал, посмотрел вниз и вижу – выходят.
– Ну, ну, продолжай – продолжай ! Что они делали? Как себя вели?
– Да ничего особенного не делали. И вели себя, вроде, как обычно. Вышли на цыпочках, ну я и понял – это они собирались прибраться в комнате вашего величества или еще чего, думали, что вы уже встали; а как увидели вас спящим, постарались уйти потихоньку, чтобы вас не разбудить, хотя, может, и разбудили.
– Ах, чтоб меня, вот так поворотик ! – говорит король, и вид у обоих становится ошалелый и глупый. Постояли они с минуту, размышляя и скребя в затылках, а после герцог хмыкнул, но как-то хрипло, и говорит:
– Ну и негритосы – будто по нотам все разыграли, бесподобно! Ведь как горевали , что им уезжать отсюда приходится! И я их горю поверил, и вы тоже, и все прочие. И не говорите мне после этого, что негры лишены актерского дарования. Да они так свои роли сыграли, что всех до единого одурачили. Это же золото, а не негры. Будь у меня капитал и собственный театр, я бы лучших артистов и искать не стал, – а мы с вами продали их за медные деньги. Да и тех пока не получили. Ну, говорите, где они, эти денежки?
– В банке лежат, нас дожидаются. Где ж им еще быть?
– Ну, хоть они целы, хвала небесам.
Я спрашиваю, робко так:
– А что случилось?
Король как крутнется ко мне, да как рявкнет:
– Тебя не касается! Держи язык за зубами и занимайся своими делами – если они у тебя найдутся. И пока мы в городе, помни об этом, понял? – А потом говорит герцогу: – Ладно, придется нам это проглотить и помалкивать. Никому ни слова – вот все, что нам остается.
Шагнули они к лесенке, чтобы вниз спуститься, но тут герцог снова хмыкнул и говорит:
– Торговали – веселились, подсчитали – прослезились. Выгодное мы с вами дельце обтяпали, нечего сказать.
Король аж зубы оскалил:
– Я считал, что, чем быстрее мы их продадим, тем для нас будет лучше. И если барыш нам достался малый, почти никакой, так я виноват в этом не больше вашего.
– Ну, если бы вы послушали меня, то негры сейчас были бы здесь, а нас уже не было бы.
Король огрызнулся на него, но тихо, а после поворотил назад и опять за меня принялся. Выбранил на все корки за то, что я, увидев негров, не прибежал к нему с донесением, – любой дурак, говорит, догадался бы, что дело тут нечисто. А потом притопнул ногой, да уж заодно обругал и себя , сказал, что, если бы он в то утро позволил себе вкушать естественный покой, а не вскакивал ни свет ни заря, ничего бы такого не случилось, и что гореть ему в аду, коли он еще хоть раз так поступит. И они ушли, переругиваясь, вниз, а я почувствовал себя страшно довольным, потому что сумел свалить все на негров, никакой, однако ж, беды на них не накликав.