Старый камердинер - Рассказ Лукашевич

I

В имении Иванкове все боялись старого господского парка. Заглохший, запущенный, он тянулся от господского дома почти на две версты и терялся где-то далеко в полях и лесах.

Прежде, еще не так давно, он был дивное произведение искусства. Редкостные экземпляры деревьев и кустарников окружали светлые, зеркальные пруды и росли по берегу быстрой реки. По реке, с берега на берег были перекинуты затейливые мостики. В прудах водились золотистые караси, а по водам плавали белоснежные лебеди. Весь сад утопал в душистых цветах; над клумбами возвышались прекрасные статуи; таинственные гроты, изящные беседки красовались в самых живописных уголках. Здесь часто давались роскошные пиры, по вечерам зажигались фейерверки, которые в то время назывались потешными огнями; гремела музыка, а по аллеям разгуливали веселые, нарядные кавалеры и дамы.

Современем здесь все переменилось. Имение пришло в упадок; сад заглох, зарос и о нем шла дурная слава. Говорили, что туда ходить опасно и там водится нечистая сила. Дворовые девушки, которых старые барышни посылали часто за цветами, видели, как в чаще парка пробежал кто-то страшный, черный, с рогами; ребятишки, которые забирались иногда поживиться ягодами, слышали, как укал леший и хохотали русалки. Даже сам помещик, хозяин Иванкова, Иван Денисович Иванов и тот рассказывал всем, что видел несколько раз около розовой беседки привидение в белом, с черным флагом в руках.

Около розовой беседки было самое страшное место. Прежде это был волшебный уголок. Белый домик в швейцарском вкусе стоял над высоким обрывом; летом он весь зарастал вьющимися растениями, около него шумели липы и именно здесь весною всегда пели соловьи; но что всего было привлекательнее — это масса роз всевозможных цветов, которые были насажены вокруг домика. Аромат их был слышен издали и беседка эта, которую называли розовой, была любимым местопребыванием молодежи.

Около розовой беседки случилось несчастие: умер старый барин. Он был человек тучный и умер от удара. С тех пор все стали бояться этого места, и о нем распространились нелепые слухи. Новый помещик (сын покойного) велел сложить в беседку старое оружие и какие-то старые вещи, сам запер дверь на замок и велел заколотить окна.

Во всей усадьбе один только старый камердинер ничего не боялся и не верил рассказам про парк и про розовую беседку.

— Пустое судачат бабы… Глупые сказки! Век живу в Иванкове, бывал в парке днем и ночью, хоть бы на смех что увидел или услышал… Плетут люди неведомо для чего… — недовольным тоном говорил старик.

— Да как же, Осип Ильич, — протестовали дворовые девушки, — коли мы сами «его» видели?.. Страшный, с рогами… Мы испужались до смертушки…

— Эх, вы, сороки! — сердился старик. — Видели вы козу в сарафане. Вот что. Мало ли кто может в парк забрести: собака, теленок, овца… Глупые девки, пустяки мелете…

— Нет, Осип Ильич… Мы видели, то был «он», «сам».

Невозможно было разубедить темноту деревенскую.

Огорчало более всего старика то, что и барин его верил в эти рассказы.

Осип Ильич, старый камердинер, был высокий, представительный старик. Он ходил в костюме прежних времен: в гороховом, порыжелом фраке с блестящими пуговицами, в штиблетах и ботинках с бантами и огромными пряжками; все это было уже старое, потертое, заплатанное, но старик ни за что бы не решился переменить этот костюм.

В прежнее время Осип Ильич занимал очень важное место: камердинера и ключника; весь дом был у него на руках. Господские дети вырастали под присмотром Осипа, вся прислуга должна была ему повиноваться и сами господа относились с уважением к верному и преданному слуге.

Теперь в Иванкове присматривать было не за чем. Большой господский дом стоял как разоренное гнездо: дорогие картины и вещи, старинное серебро куда-то бесследно исчезли; мебель развалилась; материи на мебели порыжели, выцвели и истлели.

Один только Осип Ильич старался поддержать внешний порядок. Он бродил по дому тихо, степенно и за всем наблюдал; очень часто он приносил гвозди, молоток, клей; чинил, и заколачивал, как умел, вещи; но они от этого не делались лучше, и старый слуга, тяжело вздыхая, качая головой, снова прохаживался без дела по запущенному дому.

В верхнем этаже господского дома жили две тетки хозяина, старые девушки. Они печально доживали свой век с целой сворой собак и толпой дворовых девушек. Старушки нигде не бывали, никого не принимали, даже вниз, в сад или в другие комнаты выходили редко. Туда, наверх, каждое утро Осип Ильич ходил с докладом. Войдет он тихо и почтительно остановится у дверей; начнутся разговоры, воспоминания… Этих стариков связывало долгое прошлое. Зимою старушки целые дни или вязали какие-то длинные полосы или раскладывали пасьянсы; летом они чаще всего делали букеты и расставляли их в многочисленные вазочки, украшавшие их комнаты. За цветами они ежедневно посылали девушек в поля, в леса и в старый парк.

Обе старушки очень любили старого камердинера. Они жили, не зная действительности, и не верили, что отошли светлые дни в Иванкове, что прошли молодость, богатство, счастие.

— Ну, что, Осипушка, у нас рассаживают парники? — спрашивала старшая барышня верного слугу.

— Еще не рассаживали, барышня… Время не потеряно… Успеют…

— Это ужасно, Осипушка! Зачем у нас смотрит управляющий? С каждым годом все позднее и позднее подают к столу молодую зелень. Надо рассчитать управляющего.

— Его уже давно, барышня, рассчитали, отвечает Осип Ильич, а сам строго посматривает на дворовых девушек: ему казалось, что они хихикают. Старик не любил говорить о хозяйских делах при молодой прислуге. Дела эти были очень плохи, и старый камердинер, сам страдая душой, хотел скрыть всю правду от барышень.

Какие уж тут парники, когда дворне есть нечего! Парников уже много лет не засаживают, стекла в них выбиты и садовника давно нет.

— Сколько нынче к лету лошадей для господ на конюшню ставят, Осипушка? — спрашивала младшая барышня.

— Еще барин не приказывали… ответит печально старик.

— О чем это думает Ванечка и где он пропадает?..

— Известно о чем думает молодой человек: о веселье. Гуляет все у соседей…

Осип Ильич никогда не говорил о своем барине дурное.

Этому молодому человеку давно уже перевалило за сорок лет. Он был два раза женат и схоронил уже и вторую жену.

— Помнишь, Осип Ильич, нашу серую тройку в яблоках?.. Помнишь, въ Оленькины именины, когда мы ездили на пикник на Малиновую Пустошь, она все экипажи обогнала и неслась как стрела… Помнишь, Осип?..

Старик помнил все, но от этого было не легче. В Иванкове давно все конюшни были пусты и сам барин ездил на двух старых, разбитых на ноги клячах.

Разговор переходил на другие темы.

— Ну, что поделывает твоя старуха? Как поживает Дуня?

— Моя старуха работает да скрипит, а Дуняша цветет как маков цветик.

Лицо Осипа прояснивалось; точно солнышко проглядывало среди темных туч, и ласковая улыбка скользила по губам.

— Когда твоя Дуня подрастет, мы ее возьмем в комнаты. Из неё выйдет расторопная горничная, обещали старые барышни.

— Спасибо на добром слове, барышни, отвечал старик, низко кланяясь, а сам думал: «Ох, будут ли у нас в ту пору комнаты?.. Дуняшка, мое дитятко, вырастить бы тебя, уберечь от злого, поставить на ноги… Тяжелое подходит время».

Старик уходил от барышен с тяжелым чувством и бродил по комнатам как тень.

II

В то время было еще крепостное право, хотя уже слышались глухие толки о воле. Помещики покидали свои усадьбы и хозяйства приходили в упадок.

Иванково было старинное большое поместье. Белый каменный дом с высокой башней стоял на горе и виден был издали; направо от дома, окруженные каменной оградой, шли постройки, или угодья: сараи, амбары, ледники, разные семейные и другие избы. Все постройки были сложены даровыми руками из красного кирпича прочно и красиво; с левой стороны от господского дома тянулся по берегу реки огромный парк. Местность была очень живописная.

На большом дворе, в стороне от других построек, за густой оградой из акаций приютилась небольшая хатка. Это был укромный уголок. Там жила старуха, жена Осипа Ильича, с их единственной внучкой Дуней.

Несколько раз в день можно было видеть, как по двору к этой хатке степенной походкой направлялся старый камердинер.

Когда он подходил к забору из акаций, черты его прояснялись, морщины разглаживались. Там, в укромном уголке, он отдыхал от всех невзгод, там скрывались все счастие, вся радость его жизни. Этим счастием были старая, древняя старушка, с которой он прожил долгую жизнь, и маленькая девочка, озарявшая ласками, веселым смехом и нежной любовью закат дней стариков.

Навстречу старику всегда выбегала, выпархивая, как вольная птичка из гнезда, маленькая, белокурая девочка в русском сарафане и кидалась ему на шею.

— Деда, дединька!.. Я ждала тебя. Говорю бабушке, что наш деда долго не идет…

Осип Ильич никогда не мог видеть без умиленных слез эту девочку. Дрожащими руками он прижимал к своей груди беленькую головку, гладил ее и расспрашивал с глубоким интересом.

— Ты слушалась, Дунюшка, бабушку?

— Слушалась, деда… Чулок вязала и полотенце шила.

— Ай, умница! Вот тебе конфетинка.

В кармане старика всегда находился какой-нибудь гостинец для девочки.

— А в парк господский, к розовой беседке не бегала, лапушка?

— Не бегала, деда… Меня ребята звали, я не пошла… Говорю, там леший сидцт…

— Ох, разумница ты, девонька!.. Пойдем-ка азы потвердим!

Охая и крехтя, навстречу Осипу Ильичу выползала сгорбленная старушка и тоже хвалила и ласкала девочку: «Она-де и послушная, и заботливая, и работница».

Оба эти старика жили и дышали внучкой. Над их седыми головами стряслось неожиданно страшное несчастие: их единственную дочь, мать Дуни, убило грозой во время покоса, — отец её, столяр, умер в тот же год.

Дуне в то время исполнилось 8 лет. Это была прехорошенькая, живая, веселая девочка, носившаяся по усадьбе как ураган. Ей — внучке такого важного человека, как «господский камердинер», как называли Осипа дворовые, жилось хорошо. Никто не смел ее обидеть или сказать ей грубое слово, — оттого и девочка росла доброй и ласковой.

Осип Ильич учил Дуню грамоте: и ежедневно часок-другой они твердили азы по засаленным старинным святцам. По тогдашним временам это было для всех в диковину. Тогда грамоте знали немногие и мужчины, а о грамотных девушках и не слыхивали.

Осип Ильич мечтал, что его девочка доживет до лучшей поры, увидит свет новой зари. Он думал об её будущем постоянно и ждал только удобной минуты, чтобы выпросить ей у барина вольную.

«Мне ничего не надо, старухе моей тоже… а у девочки вся жизнь впереди. Ох, поднять бы ее, выучить, поставить на ноги… И не пропадет тогда наша девонька», — мечтал и думал дни и ночи Осип Ильич.

III

Хозяин Иванкова был маленького роста, тщедушный человек, сильно прихрамывавши. С бегающими подслеповатыми глазами, с упрямым выражением, лицо у него было неприятное и даже злое. Такой же был у него и характер.

«В кого он такой уродился!.. Ведь дедушка с бабушкой и родители были господа на удивление: статные и высоте и по нраву не крутые, как есть господа родовитые…» сетовал нередко сам с собою Осип Ильич, посматривая на барина. Он все-таки по-своему жалел его, угождал ему и оберегал его добро как зеницу ока.

Осип родился, вырос и состарился в Иванкове. Вся его жизнь прошла около господ, и другой воли не было, как их воля. Прежние господа у него были хорошие, и старый слуга был предан им безгранично: радовался их радостями, горевал их горестями.

С тех пор, как старый барин умер от удара в розовой беседке, все пошло прахом. Иван Денисович схоронил вторую жену и стал целыми днями и ночами пропадать в ближнем городе, находившемся в 30 верстах от усадьбы. Носились слухи, что он шибко играет в карты и водит знакомство с подозрительными людьми.

Иногда в Иванково наезжали гости, пили, шумели, играли в карты по несколько дней. Осип Ильич прислуживал им, мрачный как туча. Все они не нравились ему: «Каких друзей барин нынче завел! Страшно в дом пускать».

Имение приходило в разорение: продавался частями лес, земля, даже вещи и мебель из дома исчезали.

С барином никто не смел разговаривать:, он кричал на всю усадьбу и приходил в ярость.

Один только Осип Ильич, который на руках носил барина, отваживался с ним заговаривать. Подавая как-то умываться барину, старый слуга, раз тихо и внушительно заговорил:

— И что это вы, батюшка, Иван Денисыч, совсем хозяйство запустили? По полям не ездите, в амбары не заглядываете, счетов не проверяете, — ничем не распоряжаетесь…

— А ты у меня для чего?! Для чего у меня приказчик?!

— Что ж я могу сделать? Я берегу господское добро, а только скоро и беречь будет нечего…

— Твое дело распоряжаться в Иванкове. У меня есть гораздо важнее дела и соображения.

— Оно, конечно, Иван Денисыч… Только слухами земля полнится… Говорят, компания у вас несходная, не бережете вы себя…

— Слухам верят старые бабы да такие дураки, как ты…

— Оно, конечно, барин, я человек деревенский, простой, а все же смекаю кое-что… Встал бы ваш покойный папенька, посмотрел бы на Иванково, — сердце кровью облилось бы у него…

Иван Денисович рассердился.

— Да что ты, Ильич, в своем ли уме, чтобы мне нравоучения читать?!

— Не читаю я нравоучений, а остерегаю вас, Иван Денисыч: плохо у нас… Как и чем жить будем?.. Спросите-ка приказчика!..

— Ага! у вас тут заговоры против хозяина… Да ты кто, скажи?! И кто я?!

— Я, конечно, ваш холоп… а вы мой господин… Только ваш покойный батюшка вас мне препоручил…

— Замолчи! Надоел… Уходи вон! Не мальчишка я, чтобы ты вечно меня поучал…

— Я уйду, уйду, Иван Денисыч! Одумайтесь, батюшка, поберегите себя и нас!..

— Молчать, старый пес! Раскатился по всему дому рассерженный, пискливый голос хозяина.

Осип Ильич ушел обиженный, с поникшей головой, со слезами на глазах. Никогда раньше не бывало, чтобы барин так кричал на старого, заслуженного камердинера.

Осип Ильич горько жаловался старым барышням на кровную обиду.

— Дожил… Заслужил… Дождался… Покойный барин вольную давали… Не взял… А для сына «старым псом» стал…

— Что это делается с Ванечкой? не понимаем… — проговорили одна за другой тетки.

Осип прикрыл все двери и шепотом проговорил:

— В карты дни и ночи играют… Пьют… Компанию завели самую низкую… Долго ли до rpexa?!.

— Ах, какой ужас, Осипушка! Какой ужас! Молод он… Некому его остеречь. Надо спасти… Мы поговорим…

— Лучше и не начинайте, барышни… Дело ваше женское… Обидят вас барин… Тяжело вам перенести.

Однако тетушки попробовали уговорить и урезонить племянника.

Иван Денисович своим визгливым голосом закричал на весь дом:

— Ваше дело возиться с собаками, а не учить меня! Знаю, что делаю!..

Старушки перепугались до полусмерти и обе упали в обморок. Их долго не могли привести в чувство.

Над Иванковым нависли черные тучи и собиралась гроза.

Однажды вечером Осипа неожиданно позвали к старым барышням. Проходя наверху чрез парадные комнаты, где обыкновенно никто не ходил, старик услышал какой-то шорох в углу. Ничего не боявшийся Осип смело направился в угол комнаты и вдруг остановился как вкопанный… От того, что он увидел в вечернем полумраке, у него похолодела кровь в жилах, сердце на мгновение перестало биться и он точно превратился в каменную статую. Иван Денисович, примостивши стул на стол, хотел снять со старинной иконы теток золотую ризу.

— Что вы, батюшка?.. Что вы? Зачем?.. — тихим, прерывающимся шепотом проговорил старик.

Барин вздрогнул, чуть не упал со стула и смутившись отвечал, сам не сознавая, что говорить:

— Тетушкины ризы… Хорошие, золотые…

— Что вы делаете, Иван Денисыч? Господи помилуй!..

— Нужно, Ильич… Снимаю мерку…

— Иван Денисыч, батюшка, для чего вам мерка?.. Господи спаси!.. Не надо… Не надо… шептал старик дрожащим голосом и порывисто крестился.

Между тем хозяин опомнился, пришел в себя и, соскочив со стула, подбежал к старику, весь трясясь, со сжатыми кулаками.

— Чего ты здесь шляешься? Что, что тебе надо?! Как ты смеешь за мной подглядывать?!

— Успокойтесь, барин, батюшка!.. Не подглядывал я… Шел ненароком… оправдывался смущенный старик.

— Как смеешь ты, холоп, так со мной разговаривать? Я прикажу тебя на скотный двор отправить… Ты забываешься!!

На крики и шум из соседней комнаты выглянули обе тетушки и девушки-горничные…

Иван Денисович с бранью и угрозами, быстрыми шпагами ушел вниз. Осип стоял посреди комнаты растерянный, перепуганный, качал головой и размахивал недоумевающе руками.

— Осипушка, что у вас тут вышло? Пойди сюда! Отчего рассердился Ванечка? — окликнули тихо барышни камердинера.

Он подошел к ним, шатаясь, точно ошеломленный ударом.

— Не угодил я барину… Осип мазуриком сделался… На скотный двор его…

— Полно, Осипушка, ничего не будет: Ванечка посердится и перестанет… Он вспыльчив… За что же рассердился он?.. — допытывались старушки.

— Спросите их… Я не знаю, с горечью ответил старик и, закрыв лицо руками, побрел вниз.

____________

Через несколько дней золотая риза с иконы все-таки исчезла. Старые барышни горько плакали, но виновника не разыскивали, только часто и подолгу шептались с Осипом. Все затихло, замолкло и осталось покрыто неразгаданной тайной.

IV

Выдался теплый, ясный день поздней осени. В большом парке под солнечными лучами ярко сверкали золотистые листья, распевали запоздалые птички, кое-где красовались последние цветы. Парк еще более одичал и заглох после осенних бурь и листопада: вся земля была покрыта как ковром, листьями; валежник не убирался и гнил; огромные деревья лежали на земле, как сраженные великаны; беседки совсем разрушились, обвалились; пруды еще более заросли травой и тиной.

В самой глухой части парка, недалеко от розовой беседки, по заглохшей дорожке пробирался Иван Денисович. Он был одет в короткой охотничьей куртке с зелеными отворотами, в круглой шапке с пером и в высоких сапогах. Он шел, пугливо озираясь, что-то придерживая в кармане куртки, и вдруг на повороте в темную густо-сросшуюся ветвями еловую аллею лицом к лицу столкнулся с Осипом. Оба они смутились, испугались, отшатнулись друг от друга, посмотрели один на другого пытливо, недоверчиво.

— Гуляешь по парку, Осип Ильич? — насмешливо спросил барин.

— Нет, барин, не гуляю… Ищу барышнину Амишку… Куда-то забежала…

— Нашел место искать! Разве собачонка в такую глушь побежит?

— А вы-то, батюшка-барин, зачем сюда пожаловали? — удивленно спросил Осип.

— Охочусь… отрывисто ответил хозяин.

— Охотитесь? — переспросил слуга недоумевая. — За какой же дичью?

— За перепелами, раздраженно ответил Иван Денисыч.

— Не слыхивал отродясь, чтобы у нас в парке перепела водились. Это вас, барин, обманули…

— Ты, Ильич, всегда слышишь то, что не следует, а под носом ничего не знаешь, сердито возразил Иван Денисович.

— Конечно, может, и налетели… Я стар, запамятовал… Что ж, охотьтесь себе… Ни пуха, ни пера… Так всегда говорят охотнику, чтоб было прибыльно.

На мгновение наступило тягостное молчание. Затем оба встретившиеся разошлись в разные стороны. Пройдя несколько шагов, они, точно по команде, разом остановились, обернулись и пристально посмотрели друг на друга; на лице старика выражалось недоумение, а на лице барина — страх; они как будто хотели что-то сказать, что-то спросить, но, раздумав, снова разошлись. Отойдя несколько шагов, они опять обернулись, опять остановились в нерешительности и снова пошли… Когда они были уже довольно далеко друг от друга, они, повернувшись, долго выглядывали из-за деревьев, наблюдая один за другим и стараясь скрыть друг от друга такое выслеживание.

Вечером Иван Денисович был в духе, позвал к себе Осипа и заговорил ласково:

— Что же, Ильич, нашел ты давеча тетушкину собаку?

— Сама прибежала, барин — батюшка!

— И как это ты, старик, не боишься в парк ходить?!

— Чего ж бояться-то?

— Скверное место… Что-то там происходит страшное, особенно около розовой беседки… Я сам видел…

— Пустое, барин, — не верьте! — перебил старик речь хозяина: — это вам причудилось…

— Ты, Осип Ильич, ничего не понимаешь. В природе есть много необъяснимого…

— А я вот пойду да и объясню. Чего такого нельзя объяснить?.. Всё можно объяснить.

Иван Денисович привскочил с кресла, на котором сидел, и проговорил дрожащим голосом, изменившись в лице:

— Ты разве ходил в розовую беседку?

— Ходить не ходил, а около был… Коли нужно, пойду, не побоюсь… Ничего-то я никогда там не видывал. У нас в парке тихо, хорошо.

— Ты, Ильич, туда не ходи! Я приказал наглухо заколотить беседку. Мало ли что бывает? И тебя живого не найдешь, как папеньку… сильно волнуясь, прерывающимся голосом говорил хозяин; глаза его как-то испуганно бегали по сторонам; он то вставал, то садился, то ходил по комнате, то останавливался.

— Не бойтесь за меня, барин-батюшка! Не верьте пустым речам! Ничего там нет. Папенька ваш померли от полноты, тихим, успокоительным голосом возражал старый слуга.

Барин его рассердился, вышел как говорится, из себя и закричал:

— Если ты слов, старый, не понимаешь, то я тебе прямо запрещаю туда ходить!

— Ваша барская воля! Не приказываете, так и не пойду. Бояться-то нечего…

— Не боюсь я, упрямый старик! Не боюсь… Сам не понимаешь… Мало ли что случается… волновался и путался в своих словах Иван Денисович.

Несколько дней он ходил сам не свой и все как-то странно посматривал на Ильича; он даже навестил тетушек, чего давно с ним случалось, и между прочим тревожно рассказывал им:

— Странный становится у нас Осип. Должно быть, от старости ум за разум заходит.

— Мы ничего не замечали, Ванечка! Конечно, может, память у него не свежа!.. Ведь ему уже много лет… Но человек-то он уж очень хороший, — честный, добрый, верный, возражали старушки.

— Представьте, тетя, этот наш распрекрасный камердинер неизвестно для чего совершает прогулки в парк к розовой беседке… обратился Иван Денисович к старшей тетушке.

Обе старушки в испуге всплеснули руками и замерли в недоумении.

— Ах, какой ужас! — воскликнула опомнившись старшая тетушка. — Что это за происшествие! Зачем Осип ходил к розовой беседке?!

— Я сам удивляюсь. Недавно искал вашу Амишку…

— Как это странно! — недоумевали тетушки.

Старушки призвали к себе верного слугу и пытливо расспрашивали его:

— Зачем ты, Осипушка, ходил к розовой беседке?

— Далась, прости Господи, всем эта розовая беседка! Наверно, барин наговорили… Мне-то надо туда ходить, а ему зачем? Какую-такую дичь стрелял?

— Не понимаем, Осипушка, это таинственное происшествие! Ты гуляешь по парку… Ванечка стреляет какую-то дичь… Что это все значит?

Старик ничего не ответил, только досадливо махнул рукой и, печально опустив голову, побрел в свою хату, где ожидала его верная старуха и любящая, веселая говорунья Дуня.

— Деда, а деда, мы сегодня с бабушкой грибов набрали… Тебе похлебку сварили. Вку-у-у-сная!.. — встретила громкими словами девочка старика и повисла у него на руке. При виде белокурой головки ребенка Осип Ильич позабыл все невзгоды на свете: и расспросы старушек, и брань барина, и розовую беседку.

V

Страшная, негаданная беда разразилась над Иванковым. В один злополучный осенний день на широкий двор усадьбы, громко звеня колокольцами, влетели две тройки. Все население, не только Иванкова, но и соседнего, ближнего села сбежалось из углов взглянуть на приезжих. Приезжие были люди не маленькие. Сам исправник, становой, полицейские.

Все догадались, что стряслась беда, но никто не знал, в чем дело. Все сразу решили, что не за хорошим делом пожаловали нежданные гости. Никто не понимал, что случилось. Всюду виднелись испуганные лица, все разговаривали шепотом, бабы плакали. Сначала приезжие вошли в дом, и оттуда вышел Осип Ильич, бледный, дрожащий, и приказал чтобы все шли в семейную и никто бы не смел оттуда выходить. Все заволновались, заговорили:

— Осип Ильич, скажи, родимый, откуда беда?

— Продал нас барин, что ли?

— Продано Иванково? Что нами-то будет?

— Ничего не знаю! Молчите!.. Слышь, обыскивать станут, — ответил Осип дрожащим голосом.

— Обыскивать? кого обыскивать?! Разве мы воры? — волновались дворовые.

— С вами правда и Бог… Молчите, ребятушки!.. Не бойтесь! Никто вам зла не сделает, ободрял и утешал людей Осип Ильич. Он всегда был к ним справедлив и добр.

Иванково действительно стали обыскивать. Приезжие как волки рыскали по дому, но саду, шарили в избах, подозрительно пересматривая каждый предмет, оглядывая каждый угол. Все переживали тревожные минуты.

И вдруг, как яркий блеск молнии и оглушительный удар грома, по усадьбе пронеслась страшная, непонятная весть: в розовой беседке что-то нашли. Осипа и его старуху забрали, караулят и увезут: приказали готовить подводы.

Никто ничего не мог понять. В господском доме точно все вымерло.

Только наверху, на половине старых барышен слышна была беготня: говорили, что старушки с перепугу заболели.

В большой избе, называвшейся «семейной», слышался громкий говор, шум, ропот. Какие-то голоса, выкрикивали:

— Правду узнать!.. За что терпит? Неповинен Ильич.

Все знали старого камердинера за чёстного и преданного человека и не верили его виновности.

Через несколько часов к подъезду господского дома подвели телегу с лошадью. Из господского дома под конвоем вывели Осипа с женой, Старуха, казалось, совсем помешалась с горя, что-то бормотала несвязное и плакала как малое дитя. Старый камердинер точно окаменел, застыл. Он казался спокойным, только весь осунулся и еще более согнулся. Около подъезда стояли кое-кто из дворовых. Старик поклонился на четыре стороны и проговорил тихим, упавшим голосом:

— Простите, православные! Коли в чем повинен волею или неволею, отпустите вину! Простите! Терплю неповинно… Оклеветали… Барина бы повидать… Барина…

Но барин не вышел проводить старого, верного слугу.

Все плакали навзрыд.

Осип заговорил еще тише, прерывающимся голосом:

— Не оставьте! Богом прошу… Не покиньте мою Дунюшку!.. Поберегите, пожалейте… Ох, мое злосчастное дитятко!

Он не мог больше говорить и поник головой.

Когда телега тронулась, вдруг вдали раздался отчаянный, пронзительный детский плач. По двору бежала маленькая, беленькая девочка и кричала не своим голосом. Ее кто-то схватил и потащил. Она рвалась, кричала и плакала.

Отъезжавшей телеге не позволили остановиться: за ней скакала тройка. Все видели как Осип Ильич обернулся на этот ужасный детский плач, затем схватился обеими руками за голову и как сноп упал на телегу.

* * *

Старого камердинера обвинили в страшном преступлении: будто он делал фальшивые деньги. В его хатке, в игрушках Дуни нашли какие-то формы, образцы, в кармане старика — печати. В розовой беседке оказалась целая фабрика фальшивых денег.

В Иванкове никто не хотел думать и верить, чтобы честный Осип Ильич был такой преступник. В то время крепостных судили особенно строго. За Осипа заступиться было некому; рассказывали, что и сам барин обвинял его на суде.

Старуху, жену Осипа, вернули из города больную, измученную и почти ослепшую от слез, и водворили с Дуней где-то в старой избе в дальней деревне. Им было и холодно и голодно.

Старого камердинера осудили и сослали в Сибирь, в каторжные работы.

VI

В глуши холодной Сибири, в Якутской области, на берегу реки, катившей свои воды в Ледовитый океан, находился острог «Соляные варницы».

Острог находился на возвышении. Группы деревянных одноэтажных строений обнесены широким забором. Кругом не видно было никакого жилья.

И там, в той далекой холодной стране бывала весна: таял снег, низкорослые деревья и кустарники покрывались жалкой листвой; болота, которые тянулись на многие версты кругом острога, зарастали мхом и травой. Но не слышно было птичьего гомона, не видно было прекрасных цветов; если же взглянуть вдаль, то там целое лето виднелись снега и глыбы льдов.

В один из таких унылых весенних дней на дворе острога собрались арестанты. Было воскресенье. Некоторые из арестантов, сбившись в кучу, играли в орлянку, другие что-то работали, а большая часть спорила и бранилась из-за какого-то тряпья, и дело кончилось дракой, которую тут же розняли товарищи.

Вдали от всех в стороне, на обрубке бревна сидел старик, низко опустив на руки голову. Он был очень дряхлый, сгорбленный, белый как лунь. Около него стоял арестант и что-то ему говорил.

Старик или задремал или так задумался, что, стреляй около него пушки, кажется, он бы не очнулся.

— Эй ты, столетний дед, уступишь полпорции али нет? Тебя я спрашиваю?.. Нынче Сашка-Сухоручка напроказил… Наказали его… Надо поделиться…

Старик ничего не ответил.

— Эй ты, старик, оглох, что ли? Дед, а дед, проснись!

Опять ответа не последовало.

Подошли другие арестанты и ткнули старика в бок. Он очнулся и испуганно посмотрел кругом; хотел привстать, но пошатнулся и сел.

— А? что вы, ребятушки?

Арестанты рассмеялись.

— Ворона мимо летела, хвостом задела, — вот что, дед…

— Что вам надо?

На подошедших смотрели выцветшие кроткие глаза, в которых стояли слезы; глаза были красные, воспаленные, выплакавшие свою горькую долю.

Когда старик узнал про просьбу товарищей, он тихо ответил:

Берите! Много ли мне надо?..

В это время вдали послышался громкий спор и кучка арестантов махала рукой по направлению к старику и стоявшим около него.

— Эй, ребята, идите сюда! Осип Ильин, столетний дед, иди-ко-сь! Надо расправу учинить над Васькой-Пилой. Опять он у Рыжика рубаху украл.

— Ох, расправляйтесь без меня, тяжело вздохнув, ответил старик и покачал головой.

Иди, иди! Что ты вечно супротив артели? Не ладно, дед!

Старик пошел на зов, он еле двигался, еле говорил.

Это был Осин Ильич — старый камердинер. Вот уже пять лет томился он в остроге. Держал он себя ото всех в стороне: редко с кем заговаривал, ни во что не вмешивался. Ходили неясные слухи в остроге, что Осип Ильич попал безвинно, а таких не долюбливают арестанты: по их мнению, если попал в острог, значить, виноват.

— Гнушается нами столетний дед… Ни тебе слово скажет… ни тебе посоветует. Жизнь-то прожил — виды видал… Поди-ка, себя выше всех почитает, говорили арестанты.

Осип был тихий, незлобивый старик. Если бы между этими несчастными был понимающий душу человек, он сразу бы разобрал, что молчаше и тупая покорность «столетнего деда» скрывают тяжкое, глубокое страдание и безысходное горе.

В жизни каждого человека бывают такие минуты, когда на душе накопится такой избыток горя, обид, воспоминаний, что является потребность облегчить себя: излить перед кем-нибудь свои думы, выслушать участливое слово и облегчить свои страдания. Так было и с Осипом.

Однажды, тихим вечером, лежа на жесткой койке, старик излил всю душу перед чуждыми ему людьми, людьми порочными и озлобленными.

Он говорил долго-долго; он вспомнил все свое прошлое: жену, Дуню, барина, Иванково.

— Погиб я неведомо за что… Поди и старуха не долго по мне кручинилась: легла в сырую землю… А дитятко мое ясное горе мыкает сиротою безродною… Не знаю о них ничего…

Тяжко-то как… Сердце у меня, что на части рвут… проговорил Осип и заплакал тихими старческими слезами.

Осипу не все поверили: так много было лжи между этими людьми. Кто-то спросил:

— Небось, встреться теперь с помещиком-то, с барином, помял бы ты ему бока?

— Нас Господь Бог рассудит, кротко ответил старик.

— Эх, на мой бы «карахтер», кажись и башку бы разнес, сказал другой арестант.

— Да, у деда, поди, сердце горит… Тих он… Этак-то хуже… Знаете пословицу: в тихом омуте… проговорил чей-то тонкий голос.

Осип замолчал, и в его душе поднялось горькое раскаяние, что он излил свою душу перед людьми, которые его не понимают.

Тяжела и мучительна была беспросветная жизнь старика. В то далекое время железных дорог не было, письма и вести арестантам пересылались редко и немногие могли это сделать. Осип, как ушел в острог, ничего не знал, не слышал ни о своей старухе, ни о Дуне, ни об Иванкове. Болело его сердце о близких. Он был уверен, что их жизнь не красна.

Осип Ильич уже ничего не ждал хорошего для себя в жизни. Об одном он мечтал дни и ночи, чтобы до него долетела какая-нибудь весточка о милых сердцу; об одном он просил Бога, чтобы скорее окончилась его нерадостная жизнь.

VII

Однажды арестанты были на работе. Осип был болен и лежал в лазарете. Вошел смотритель, Егор Димитриевич. Это был человек очень справедливый и простой, и арестанты его любили.

— Ну, скажу я тебе, Ильин, новость… К тебе гости пожаловали издалека, проговорил смотритель, обращаясь к Осипу.

Старик вздрогнул, сердце у него задрожало и испуганно забилось, дыхание, казалось, остановилось.

— Шутите, Егор Митрич… Какие гости?.. — прошептал старик и, схватившись за грудь, едва передохнул. — Нет, не шучу… Верно слово, Ильин…

— Ох, и думать-то боязно, что ты говоришь, Егор Митрич…

— Верное слово… Твоего поля ягода. Барина твоего Ивана Денисовича Иванова прислали сюда за хорошие дела.

Старик закрыл лицо руками и не сказал больше ни слова: то, что происходило в его душе, передать невозможно.

Смотритель ушел.

— У них с «барином», должно быть, хорошая фабрика была, посмеялся кто-то из больных арестантов.

— Молчите, братцы, — они безвинно терпят, проговорил насмешливо другой голос.

— Ну, быть грозе… Старик-то «карахтерный»… Не смотри, что он все молчит… Узнает его «барин», где раки зимуют… прошептал на ухо сосед соседу.

Осип молчал как убитый.

Через несколько дней «барин» и слуга свиделись. Оба они смешались, не знали, что и как начать говорить.

Это было рано утром, Осип только что вышел из лазарета, а партия отправлялась на работу. В арестантском халате, бледный, худой, бритый, Иван Денисович выглядел таким слабым, жалким, ничтожным. Он поседел, состарился, вид у него был дикий, испуганный, как у затравленного зверя; он дрожал и переминался с ноги на ногу. Арестанты смотрели на него с презрением: в остроге не любят трусливых людей.

Только одно старческое сердце сжималось от боли и жалости. Осип Ильич не мог скрыть своего волнения: он ли это, его барин, выросший у него на руках!.. Сколько воспоминаний, сколько горя связано с ним… Несколько раз старик порывался что-то сказать, но спазмы давили горло и из него вылетал какой-то неопределенный шепот. Наконец, едва шевеля губами, он проговорил:

— Вот как привелось свидеться… Не чаял. Здравствуйте, Иван Денисыч!..

Тот ничего не ответил. Тяжело было это молчание. Арестанты переглядывались, перемигивались, перекидывались словами.

— Поди, сердце-то у деда кипит… шепнул кто-то.

— Эх, на мой бы «карактер»… кажись… и чья-то мозолистая рука сделала угрожающей жест.

Кто-то нечаянно толкнул Ивана Денисовича. Тот быстро обернулся и резко своим пискливым голосом выбранился. Арестанты зашумели.

— Ты чего лаешься? Здесь не барин, поди… Такой же клейменый, как и мы.

— Место не заказано…

— Проучить эту «свистульку»…

— Я его своей ручищей прикрою, от него и следа не останется.

Между новоприбывшими и старыми арестантами разгорелась ссора, и если бы не вступился Осип Ильич, то наверно бы кончилось дракой.

— Что вы налетели на него как воронье?! И не грешно вам, ребятушки? Человек он свежий, ваших порядков не знает… уговаривал товарищей старик.

Арестанты подняли на смех старика.

— Размяк старый дед… Все-таки боязно… Сам хозяин приехал…

— Оставьте их… Не связывайтесь, Иван Денисыч! — шепнул Осип своему бывшему барину.

В тот же день Осип Ильич узнал про свою семью… Старуха умерла в год ссылки мужа, не перенесла горя.

— А Дунюшка? Где мой голубок сизый? — со страхом спросил старик у Ивана Денисовича. Тот смешался.

— Уж не знаю, как и сказать тебе, Ильич… Дуня по чужим людям живет. Слышал, что исхудала, тоскует. Она где-то в няньках в деревне.

Старика точно кто ударил. Он зарыдал…

— Дунюшка… дитятко… сиротинка!.. Сгубили мою девоньку… сквозь горькие слезы причитал Осип.

VII

В остроге все ждали грозы и бури, а вышло по иному. Осип Ильич как за малым ребенком сталь ухаживать за своим бывшим «барином». Он ему и постель постелет, и платье зачинит, и последний грош отдаст, и заступится за него.

Арестанты укоряли часто старика.

— И чего ты носишься с «твоим барином», как курица с яйцом?.. Был бы человек, так не обидно, а то «свистулька» какая-то.

Старик упорно молчал: он боялся раздражать всех этих людей. Только иногда тихо возразит:

— Эх, ребятушки… Господь велел обиды прощать… Разве не видите: у него едва душа в теле держится… Жаль мне его: дитей я его на руках носил.

Иван Денисович действительно таял как свеча. Арестанты его не жалели. Это был злой, трусливый, ничтожный человек. В остроге он тоже было завел потихоньку игру в карты, плутовал и обманывал, иногда льстил и хитрил; на Осипа кричал и приказывал, забывая, где он и что с ним.

Все возмущались.

— Ныне столетний дед с ума выжил… Ишь какую волю дает «свистульке»… Надо бы поунять этого «барина», да руки жаль об него марать… не стоит.

Осип всегда вступался за него Даже здесь, в остроге, всех поражало нравственное ничтожество Ивана Денисовича или «свистульки», как прозвали его арестанты.

В то же время отношение к Осипу, или к «столетнему деду», тоже изменилось. В его заботах о «барине», в его заступничестве и даже порою ласках его — все почувствовали великую силу души, открытой для всепрощения и милосердия. Ивана Денисовича все ненавидели, и если бы не Осип, не сдобровать ему в остроге.

Как скрытые искорки в сердцах этих озлобленных людей явилось чувство умиления и даже любви к старику. Случилось как-то раз, Иван Денисович выдал своего товарища. Артель накинулась на него, и не вышел бы он живой, не вступись Осип.

— Деда жаль… Оставьте, ребята!.. Ну его… Дед убивается… раздавались голоса, и разбушевавшаяся толпа отпустила своего ничтожного товарища, даже и здесь способного на всякий низкий поступок.

— Ему не долго жить… Оставьте его… Человек слабый… Он сам себе не рад, говорил Осип, защищая своего «барина».

«Барин» действительно хирел и слабел, капризничал и злился. Надо было поражаться, что вынес за это время Осип, ухаживая, уговаривая, защищая Ивана Денисовича.

С каждым днем отношение к нему арестантов становилось неприязненнее и наверно бы все разразилось бедой. Но Иван Денисович ушел в лазарет. Осип стремился туда каждую свободную минуту и ухаживал за больным еще нежнее, еще трогательнее, чем за здоровым.

Однажды ночью Осипа разбудили и позвали как можно скорее в лазарет к его «барину». Иван Денисович был очень плох. Он метался, томился, стонал. Увидев старика, он хрипло прошептал:

— Прощай, Ильич!.. Умираю…

Осип бросился к постели и со слезами проговорил — Полноте, голубчик, Иван Денисыч! Еще поживете… Что вы? Зачем так?.

— Тяжело… Позовите священника… смотрителя… тихо сказал больной.

Осип засуетился: умолил, упросил больничного служителя сходить за священником, а сам, вернувшись, сел на край постели около больного… Тот был в забытье… Потом вдруг оглянулся и приподнялся, испуганно вскинув глаза.

— Ты тут, Осип?

— Тут, родной, тут, голубчик!.. Будьте спокойны!.. Я никуда не уйду…

Осип взял больного за руку и погладил его как ребенка.

— Я думал, что один… Страшно стало….

— Вы успокойтесь, Иван Денисыч… Молитесь Богу: вам легче станет…

— Не может быть легче!..

Больной задумался… Глаза его, испуганные, дикие, смотрели куда-то в даль. Он заговорил тихо, жалобно, перерывающимся голосом:

— Какую жизнь я прожил!.. Какую жалкую, ничтожную жизнь… Никто не помянет добром.

— А вы не думайте о жизни-то… Молитесь Богу, голубчик вы мой!.. Легче будет, прервал его Осип.

— Дай вылить душу, Ильич!.. Слушай!. Я никому ничего не сделал хорошего, а погубил многих, многих… Страшно вспомнить… Тебя погубил… твоих…

— Иван Денисыч, разве забыли вы? Господь разбойника покаявшегося простил и вас простить…

— Нет… Выслушай, Ильич!.. Скорее бы батюшка пришел!..

В это время в узенькое окно острожной больницы заглянул ранний рассвет весеннего утра и осветил убогую обстановку. В дверь вошли священник и доктор.

Больной оживился, даже приподнялся на постели…

— Батюшка!.. хочу покаяться перед смертью… Этот старик не виноват… Я его сгубил… Он всю жизнь был честный… Я все вам скажу.

Осип закрыл лицо руками и заплакал… Священник сделал знак рукою, чтобы все ушли, и остался с больным один.

Вскоре батюшка вышел. Он видел, что в больничном коридоре сидит старик и весь трясется от беззвучных рыданий. Священник подошел к нему и ласково, положив на его голову руку, проговорил:

— Я все сделаю для того, чтобы ты был оправдан.

Старик упал на колени. Перед ним вдали мелькала свобода, родина, Дуняша, бедная, одинокая…

В тот же день Иван Денисович умерь на руках у Осипа. Осип принял его последний вздох, утешал его, благословлял и плакал над ним… И на душе у старика было светло и радостно.

* * *

В один из теплых весенних дней, между зеленеющими полями озимых всходов, по дорожке плелся странник. Сгорбленный, дряхлый, с котомкой и котелком за плечами, он еле передвигал ноги. То посидит странник, то остановится, опять пойдет, глядит кругом, крестится; по старческому лицу текут слезы.

Был уже вечер, когда странник доплелся до маленькой деревушки.

Около ворот его встретил беловолосый мальчуган, залаяли собаки, Мальчуган бежал с ведром к реке, сверкавшей вдали.

— Стой, парнишка! Не знаешь ли, где живет Дуняша Осипова? — остановил старик мальчика.

Мальчик широко раскрыл глаза и посмотрел на старика с удивлением.

— Кака-така Дуняша? Не ведаю.

— Такая беленькая, глаза голубенькие, сиротка?

— А-а-а, это Дунька!.. У нее дедка арестант. Знаю. Она нянькой у Ефима-кузнеца. Вон там на краю.

Мальчик указал рукой на последнюю избу.

Через минуту старик стучал под окном этой избы. Из избы вышли две женщины: одна молодая, красивая, в повойнике, другая, с ребенком на руках, — худенькая, бледная, бедно одетая, с белокурою косой.

— Старичок милостынку просит, сказала вторая.

— Нет… нет… Дунюшка! — тихо проговорил старик и опустился на скамью, что была под окном.

— Дедынька, желанный! ты ли!? Да как же!.. Ох, не верится! — выкрикнула девушка и, передав ребенка молодухе, бросилась к старику и припала к его ногам.

— Дедынька, родненький!.. Как же ты вернулся? Какое мне счастье! Пришел… Глаза не верят… плакала и причитала девушка.

— Вернули меня, дитятко… Неповинен я. Бог правду видит… Милая, рад я… Доплелся… Не помню, что и говорю… Дунюшка!

Кругом стал собираться народ. Из толпы выдвинулся седой маленький старичок.

— Осип Ильич! кум дорогой! Добро пожаловать! — проговорил он и протянул руку.

— Признал, Степан Васильич! Состарился. Десять лет в Сибири я горе-горевал… Отпустили… Невиновен был… Ошибка вышла… Приплелся на родине умереть.

— Зачем умирать! Мы тебе хатку отведем и живи около нас. Теперь полегче жить. Воля-матушка пришла.

— Наслышан про нее, зорьку ясную. С Дунюшкой дайте век скоротать!.. Отдохну после горя лютого… Еще поработаем… Спаси вас, православные!

Старик кланялся на все четыре стороны, плакал умиленными слезами, а около него сияло счастием и радостью худенькое лицо белокурой девушки.