Часть II Падение Гармахиса IX — Клеопатра — Генри Хаггард
Заключение Гармахиса. – Упреки и презрение Хармионы. – Освобождение Гармахиса. – Прибытие Квинта Деллия
Одиннадцать дней я был заключен в моей комнате и не видел никого, кроме часовых, рабов, которые молча приносили мне пищу и питье, и Клеопатры, часто приходившей навещать меня. Хотя она говорила мне много нежных слов, уверяла в своей любви, но не обмолвилась ни одним словом о том, что делалось за стенами моей тюрьмы. Она приходила ко мне в разном настроении, то веселая, сияющая, удивляя меня мудрыми мыслями и речами, то страстная, любящая, и каждому своему настроению придавала новую, своеобразную прелесть. Она много толковала, как должен я помочь ей сделать Египет великой страной, облегчить народ и прогнать римских орлов. Сначала мне было очень тяжело слушать ее речи, но мало-помалу она все крепче опутывала меня своими волшебными сетями, из которых не было выхода, и мой ум привык думать ее мыслями. Тогда я раскрыл ей мое сердце и некоторые планы. Она, казалось, слушала внимательно, весело, взвешивала мои слова, говорила о разных средствах и способах к достижению цели, о том, как желала она очистить древнюю веру, возобновить древние храмы, построить новые в честь египетских богов. Все глубже вползала она в мое сердце, пока я, для которого не осталось больше ничего на свете, не полюбил ее со всей глубокой страстью еще не любившего сердца. У меня не было уже ничего, кроме любви Клеопатры, моя жизнь сосредоточилась на этой любви, и я лелеял свое чувство, как вдова своего единственного ребенка. Виновница моего позора была для меня самым дорогим существом на свете, моя любовь к ней росла, пока все прошлое не потонуло в ней, а мое настоящее не превратилось в сон! Она покорила меня, отняла у меня честь, обрекла на позор, а я – бедное, падшее, ослепшее создание! – я целовал палку, которой она меня била, и был ее верным рабом.
Даже теперь, в грезах, которые слетают ко мне, когда сон раскрывает тайники сердца и всякие ужасы свободно появляются в обителях мысли, мне кажется, что я вижу царственную красоту Клеопатры, как я увидел ее впервые, ее протянутые нежные руки, огоньки страсти в ее чудных глазах, роскошные, рассыпающиеся локоны и прелестное лицо, сияющее любовью и нежностью, той чарующей нежностью, которая присуща только ей, ей одной! После многих лет, мне кажется, я вижу ее такой, какой увидел в первый раз, и снова спрашиваю себя: неужели это была ложь?
Однажды она явилась ко мне поспешно, говоря, что пришла прямо с большого совещания относительно войны Антония в Сирии, как была, в царском одеянии, с скипетром в руке и золотой диадемой, с царственной змеей на челе. Смеясь, она села передо мной и рассказала, что давала аудиенцию каким-то послам и, когда они надоели ей, сказала, что ее отзывает внезапное посольство из Рима, и убежала. Это ее очень позабавило. Вдруг Клеопатра встала, сняла диадему, положила на мои волосы и, сняв царскую мантию, возложила ее на мои плечи, дала мне в руки скипетр и встала на колени передо мной. Затем, смеясь, поцеловала меня в губы и сказала, что я – настоящий царь. Припомнив свое коронование в Абуфисе и душистый розовый венок, который венчал меня царем любви, я встал, побледнел от гнева, сбросил с себя царскую мантию и спросил ее, смеет ли она издеваться над своим пленником – над птицей, посаженной в клетку! Видимо, мой гнев поразил ее, она отшатнулась.
– Нет, Гармахис, не сердись! Почему ты думаешь, что я издеваюсь над тобой? Почему думаешь, что не можешь быть действительно фараоном?
– Что ты хочешь сказать? – сказал я. – Не будешь ли ты короновать меня перед всем Египтом? Как я могу иначе быть фараоном?
Она опустила глаза.
– Быть может, любовь моя, у меня есть мысль короновать тебя! – нежно произнесла она. – Выслушай меня: ты бледнеешь здесь, в тюрьме, и мало принимаешь пищи! Не противоречь мне! Я знаю это от невольников. Я держала тебя здесь, Гармахис, ради твоего собственного спасения, ты дорог мне. Ради твоего блага, ради твоей чести все должны думать, что ты мой пленник. Иначе ты был бы опозорен и убит – убит тайно. Сюда я больше не приду, так как завтра ты будешь свободен и появишься опять при дворе как мой астролог. Я пущу в ход все доводы, которыми ты оправдал себя. Все предсказания твои о войне оправдались, но за это мне, впрочем, нечего благодарить тебя, так как ты предсказывал согласно твоим целям и твоему плану. Теперь прощай. Я должна вернуться к меднолобым посланникам. Не сердись, Гармахис, кто знает, что еще может произойти между мной и тобой?!
Она кивнула; головой и ушла, заронив во мне мысль, что она хочет открыто короновать меня.
Действительно, я верю, у нее была эта мысль в то время. Если она и не любила меня, то все же я был дорог ей и не успел еще надоесть.
На другой день вместо Клеопатры пришла Хармиона, которую я не видал с той роковой ночи.
Она вошла и остановилась передо мной с бледным лицом и опущенными глазами. Ее первые слова были горьким упреком.
– Прости, что я осмелилась прийти вместо Клеопатры, – сказала она своим нежным голосом, – твоя радость отсрочена ненадолго, ты скоро увидишь ее!
Я вздрогнул при этих словах, а она воспользовалась своим преимуществом и продолжала:
– Я пришла к тебе, Гармахис, уже не царственный, пришла сказать, что ты свободен. Ты свободен и можешь видеть свою собственную низость, видеть ее в глазах всех, слепо доверявших тебе, как тень, падающую на воду. Я пришла сказать тебе, что великий план – план, лелеянный в течение двадцати лет, – разрушен. Никто не убит, только Сепа исчез бесследно. Все вожаки заговора схвачены, закованы в цепи или изгнаны из родной страны, их партия рассеялась, буря, не успев разразиться, затихла. Египет погиб, погиб навсегда, его последние надежды исчезли. Он не в силах более бороться. Теперь навсегда он должен склонить шею под ярмо и подставить спину под палку притеснителя!
Я громко застонал.
– Увы, я был предан! – сказал я. – Павел выдал меня!
– Тебя предали? Нет, ты сам предал всех! Как мог ты не убить Клеопатру, когда был с нею наедине? Говори, клятвопреступник!
– Она опоила меня! – сказал я.
– О Гармахис! – возразила безжалостная девушка. – Как низко ты упал в сравнении с тем князем, которого я знала! Ты даже не стыдишься лжи! Да, ты был опоен, опоен напитком любви! Ты продал Египет и свое великое дело за поцелуй развратницы! Тебе позор и стыд! – продолжала она, указывая на меня пальцем и устремив глаза на мое лицо. – Презрение и отвращение – вот чего ты заслужил! Возражай, если можешь! Дрожи передо мной, познай, что ты такое, ты должен дрожать! Пресмыкайся у ног Клеопатры, целуй ее сандалии, ей не надоест и она не швырнет тебя в твою грязь! Перед всеми честными людьми – дрожи, дрожи!
Моя душа замерла под градом горьких упреков, ненависти, презрения, но я не находил слов для ответа.
– Как же это случилось, – сказал я глухим голосом, – что тебя не выдали, а ты здесь, пришла, чтобы язвить меня, ты, которая клялась, что любишь меня! Ты – женщина и не имеешь сострадания к слабости мужчины?!
– Моего имени не было в списках, – возразила она, опуская свои темные глаза, – это случайность. Выдай меня, Гармахис! Я любила тебя, это правда, – ты помнишь? – я глубоко чувствую твое падение. Позор человека, которого мы, женщины, любим, становится нашим позором, прилипает к нам, и мы бесконечно страдаем, чувствуя его. Не безумец ли ты? Не желаешь ли ты прямо из объятий царственной развратницы искать утешения у меня, у меня одной?
– Почему я знаю, – сказал я, – что это не ты в ревнивом гневе выдала наши планы? Хармиона, давно уже Сепа предостерегал меня против тебя, и я припоминаю теперь…
– Ты – предатель, – прервала она, краснея до самого лба, – и видишь в каждом человеке себе подобного, такого же изменника и предателя, как ты! Не я изменила тебе, это бедный дурак Павел, который не выдержал до конца и выдал нас. Я не хочу слушать твоих низких мыслей, Гармахис, не царственный более! Клеопатра, царица Египта, приказала мне сказать тебе, что ты свободен, и она ждет тебя в алебастровом зале!
Бросив быстрый взгляд на меня из-под своих длинных ресниц, она ушла.
И снова, хотя редко, я начал появляться при дворе, но сердце мое было полно стыда и ужаса, и на каждом лице я боялся увидеть презрение к себе. Но я не видел ничего, так как все, знавшие о заговоре, исчезли, а Хармиона молчала ради своих собственных интересов. Итак, Клеопатра объявила, что я был невиновен! Но мой позор придавил меня и унес всю красоту моего лица, положив на нем печать измождения и горечи. Хотя меня и освободили, но зорко наблюдали за каждым моим шагом; я не мог уйти из дворца.
Наконец наступил день, когда явился Квинт Деллий, лживый римлянин, который служил восходящему светилу. Он привез Клеопатре письмо от Марка Антония, триумвира, находившегося после победы над Филиппом в Азии. Там он разными способами собирал золото с побежденных царей, чтобы удовлетворить им жадность своих легионеров.
Я хорошо помню этот день. Клеопатра в царском одеянии, окруженная придворными и свитой, в числе которой находился и я, сидела в большом зале, на золотом троне, и приказала герольдам пригласить посла от Антония-триумвира.
Широкие двери распахнулись, и при звуках труб, при кликах галльских воинов вошел римлянин при блестящем золотом вооружении, в шелковом, пурпурного цвета плаще, в сопровождении свиты.
Он был красив и прекрасно сложен, но около его рта залегла холодная, надменная складка, а в быстрых глазах сквозило что-то фальшивое.
В то время, когда герольды выкликали его имя, титул и заслуги, он пристально смотрел на Клеопатру, – лениво сидевшую на троне, сияющую красотой, – и стоял, словно ослепленный. Герольды кончили. Он все стоял молча, не двигаясь. Клеопатра заговорила на латинском языке:
– Привет тебе, благородный Деллий, посол могущественного Антония! Тень его славы легла на мир, словно сам Марс спустился над нами, бедными князьями, чтобы приветствовать нас и удостоить своим прибытием наш бедный город, Александрию! Просим тебя, скажи нам цель твоего прибытия!
Хитрый Деллий не отвечал, продолжая стоять в оцепенении.
– Что с тобой, благородный Деллий, отчего ты молчишь? – спросила Клеопатра. – Разве ты так долго странствовал в Азии, что двери римского языка закрыты для тебя? На каком языке говоришь ты? Назови его, и мы будем говорить с тобой, все языки знакомы нам!
Наконец он заговорил тихим голосом:
– Прости меня, прекраснейшая царица Клеопатра, если я стоял немым перед тобой. Слишком поразительная красота, подобно смерти, лишает нас языка и парализует чувства. Глаза того, кто смотрит на блеск полуденного солнца, слепы на все остальное! Неожиданно поразила меня твоя красота и слава, царица Египта, и я подавлен, порабощен, а мой ум не в силах понять что-либо!
– Поистине, благородный Деллий, – отвечала Клеопатра, – в Киликии вы проходите хорошую школу лести!
– Что же говорят у вас здесь, в Александрии? – возразил ловкий римлянин. – Дыхание лести не может рассеять облака![18] Не правда ли? Но к делу. Здесь, царица Египта, письма благородного Антония за его подписью и печатью. Он пишет о некоторых государственных делах. Угодно ли тебе, чтоб я прочитал их при всех?
– Сломай печать и читай!
Поклонившись, римлянин сломал печать и начал читать:
– «Triumviri Reipublicae Constitnendae, устами Марка Антония, триумвира, Клеопатре, милостью римского народа царице Верхнего и Нижнего Египта, шлют свой привет.
До нашего сведения дошло, что ты, Клеопатра, вопреки долгу и обещанию приказала своим слугам, Аллиену и Серапиону, правителю Кипра, помочь бунтовщику и убийце Кассию против войска доблестного триумвирата.
Еще до нашего сведения дошло, что позднее ты приготовила для этой цели сильный флот. Мы требуем, чтобы ты, не медля, отправилась в Киликию для встречи с благородным Антонием и сама лично ответила на все обвинения, возводимые на тебя.
Если ты не захочешь повиноваться нашему требованию, предостерегаем тебя, ты – в большой опасности! Прощай!»
Глаза Клеопатры блестели, когда она слушала эти надменные слова, и я видел, что ее руки сжимали головы золотых львов, на которых она опиралась.
– Нам польстили, – сказала она, – а теперь, чтобы мы не пресытились лестью, нам поднесли противоядие! Выслушай, Деллий. Обвинения, изложенные в этом письме, ложны, весь народ наш может засвидетельствовать это. Но не теперь и не перед тобой мы будем защищать наши поступки, военные и политические действия. Мы не желаем покинуть наше царство и плыть в далекую Киликию, чтобы там, подобно бедному истцу, ходатайствовать за себя перед двором благородного Антония. Если Антоний пожелает говорить с нами, осведомиться относительно дела, море открыто, ему оказан будет царственный прием. Пусть приедет сюда. Вот наш ответ тебе и триумвирату, Деллий!
Деллий улыбнулся и сказал:
– Царица Египта! Ты не знаешь благородного Антония! Он суров на бумаге и пишет как будто мечом, обагренным человеческой кровью. Но лицом к лицу с ним ты увидишь, что Антоний – самый мягкий воин во всем свете, который когда-либо выигрывал битвы. О, согласись, царственная египтянка, и исполни требование. Не отсылай меня к нему с этими гневными словами, ведь, если Антоний двинется на Александрию, горе ей и всему народу египетскому и тебе самой, великая египтянка! Он явится вооруженный и принесет с собой дыхание войны! Тогда тебе будет плохо, так как ты не хотела признать соединенного могущества Рима. Прошу тебя, исполни требование! Отправься в Киликию с мирными дарами, а не с оружием в руках. С твоей красотой и прелестью тебе нечего бояться Антония!
Он замолчал и лукаво смотрел на нее, а я, угадав его мысль, почувствовал, что вся кровь бросилась мне в голову.
Клеопатра также отлично поняла его, и я увидел, что она оперлась подбородком на руку, и облако спустилось на ее глаза. Некоторое время сидела она так, пока лукавый Деллий с любопытством наблюдал за ней. Хармиона, стоявшая с другими женщинами около трона, также поняла его мысль, и лицо ее просияло, подобно летнему облачку вечером, когда лучи заката пронизывают его. Потом лицо ее опять побледнело и стало спокойно.
Наконец Клеопатра заговорила:
– Это серьезное дело, и потому, благородный Деллий, нам необходимо время, чтобы обсудить его зрело. Останься у нас, повеселись, если тебе понравятся наши жалкие развлечения! Через десять дней ты получишь наш ответ!
Посол подумал немного, потом ответил, улыбаясь:
– Изволь, царица Египта! На десятый день я буду ждать твоего ответа, а на одиннадцатый отплыву отсюда, чтобы присоединиться к Антонию, моему великому господину!
По знаку Клеопатры снова зазвучали трубы, и посол с поклоном удалился.