На всю жизнь - Часть вторая Повесть для детей Лидия Чарская

Мы в Царском Селе с первым ноябрьским снегом. Белый и пушистый город встречает нас. Полковая церковь. Хор певчих. Толпа приглашенных и густо чернеющие мундиры выстроенных шпалерами солдат, пожелавших присутствовать на свадьбе их молодого поручика. Еще толпа, еще блестящие мундиры и дамские туалеты. Испуганное личико младшего братишки, несшего образ впереди нас, меня и "Солнышка", подводившего меня к аналою, - все это смешалось и отступило назад при виде светлой улыбки счастливого человека, сиявшей мне теперь с середины церкви: улыбки моего жениха. И под ее ободряющим светом, опираясь на руку отца, я подошла к аналою и встала подле Бориса - и обряд начался.

В сопровождении Эльзы бросаюсь я в парки.

На каждом шагу - воспоминания. Стройные аллеи убегают вглубь парков. По ним я бегу час, другой, третий; мое сердце стучит, Эльза едва поспевает за мною.

Вот небольшое прозрачное озеро. Оно уже покрылось легкой ледяной корой. Летом здесь плавают гордые белые лебеди, которых я так часто кормила в детстве. А вот и "Голландия" с ее сторожем-матросом, разгуливающим у входа. Тот ли это старый знакомый, у которого "Солнышко" часто брал лодки, чтобы катать по озеру свою маленькую принцессу, или новый, другой?

- Скорее! Скорее к Белому дому, Эльза! Извозчик, на дачу Малиновского! - кричу я, подзывая возницу.

Мы садимся и едем.

Маленькая Эльза молчит, сердцем угадывая, что должна я переживать, возвращаясь на старое пепелище. По краям шоссе тянутся казармы, дома, казенные строения.

- Вот, наконец-то! Стойте, извозчик! - Я бегу по знакомой дороге.

Вот Белый дом, где живут офицерские семьи стрелков, среди которых я веселилась в детстве. Вот домик-флигель, где жили мои друзья - Леля, Анюта, Боба и Коля. А вот и...

Мое сердце замирает. Передо мною "наш" дом с палисадником. "Мой" дом и "мой" милый пруд, "моя" рощица, "гигантки". Все, все по-старому, только все это сейчас кажется мне таким маленьким. Или это лишь потому, что сама я выросла за эти годы?

В "моем" доме живут чужие. У окна сидит какой-то седой дедушка с книгой. По саду бегают детишки.

Я бросаюсь к пруду и, став под защиту старой корявой ивы, на которую часто влезала в детстве, прячась в ее пушистых ветвях, теперь белых от снега, смотрю на дом. И кажется мне, что вот-вот высунется в форточку милое лицо тети Лизы, одной из четырех "моих фей", и знакомый голос крикнет: "Иди домой. Холодно, Лидюша..."

Воспоминания охватывают меня. Я снова маленькая Лидюша, воображающая себя принцессой, обожаемая отцом и четырьмя воспитательницами, сестрами моей матери. То радостные, то печальные картины проплывают в моей голове.

Я стою под старой ивой до тех пор, пока не коченеют ноги и плаксивый голос Эльзы не будит меня:

- Allons, allons, m-le Lydie.

И я просыпаюсь.

"Мой" дом - уже не мой больше. Четыре добрые феи-тети за эти семь лет сошли, одна за другой, в могилу и лежат зарытые на кладбище, глубоко в земле. И маленькой принцессы из Белого дома не существует больше. Есть молодая особа Лида Воронская, уже столкнувшаяся с первыми жестокими утратами.

Идем же домой, идем, Эльза.

* * *

Наша жизнь очень изменилась со дня переезда из Ш. Там мы жили тихо, скромно; здесь же, в Царском, положение отца требует вести жизнь более открытую. "Солнышко" и мама-Нэлли заводят знакомых из важных, аристократических жителей Царского Села. На конюшне у нас лошади, в сарае экипажи. С лошадьми живет старый бородатый козел Сенька, предмет ужаса всего женского населения дома; особенно боятся его Эльза и Даша. И когда кучер Иван выпускает Сеньку прогуляться по двору, Эльза, взвизгивая, бежит в дом:

- Ah, се monstre! II est la! II est la!

Казенный дом, где мы поселились, омеблирован нарядно, почти роскошно. Перед окнами залы - небольшой пруд и водопад, бьющийся о мокрые камни. На кухне готовит повар, заменивший кухарку. В комнатах - высокий выездной лакей Михаила, бесшумно шаркая подошвами, скользит по пушистым коврам.

Моя комната выходит на улицу, и это грустно. Я не вижу природы из окна.

Мама-Нэлли постоянно о чем-то таинственно совещается с портнихой. Я предчувствую неотвратимую беду: придется "выезжать в свет". О, что может быть хуже этого несчастья?! Нарядные тесные платья, неумолкаемая французская трескотня, манеры "кисейной барышни" и почтительные, строго выдержанные разговоры в обществе. О, какая это скука! Слава Богу, что наши выездные костюмы еще не готовы.

Целые дни я с детьми, Варей и Эльзой провожу в парке, а вечером пишу стихи и наброски. Здесь, на моей родине, под наплывом острых воспоминаний, они льются из души свободно и легко. И каждую ночь, ложась в постель с затуманенной образами головою, я говорю сама себе:

- Что-то случится завтра? Неужели нельзя будет работать как нынче, как вчера? И злосчастная портниха принесет их наконец, эти ужасные наряды? И неужели же завтра меня повезут, как узницу, напоказ светской толпе?

* * *

О злосчастный день! Он наступил-таки.

- Завтра мы едем с визитами, Лидия, - сказала мне мама-Нэлли накануне.

Полночи я не спала, а вторую половину грезила какими-то кошмарными снами, в которых "визиты" являлись гномами и колотили меня молоточками.

Утром, едва успев умыться и причесаться, я бросилась к своему письменному столу и начертала на листе почтовой бумаги дрожащей от волнения рукой:

Я готова Пифагора
И Евклида вновь зубрить,
Реки всего света, горы
Вновь готова повторить.
Все я выучу усердно,
Если будем после квиты...
Мама! Будьте милосердны
И избавьте от визитов.

Вкладываю стихи в конверт, надписываю адрес и звоню Даше.

- Вот, милая, снесите маме.

А сама замираю от ожидания. Авось стихи возымеют свое действие?

Минуты идут, а Даша не возвращается с ответом.

Наконец-то легкие шаги.

Ах, это сама мама-Нэлли. Ее серые глаза улыбаются.

- Увы, Лидия! - говорит она. - Увы! Ехать с визитами мы должны, моя девочка, все-таки, хотя стихи твои очень милы, и я их спрячу на память.

Все пропало!

* * *

Широкие сани с медвежьей полостью, с огромным Михайлой на запятках, уносят нас по молодой еще снежной дороге к лучшим кварталам города. На мне и маме-Нэлли нарядные ротонды с пушистым мехом и красивые "выездные" шляпы. Под моей шубой из меха тибетской козы - ловко сшитое сизое платье, отделанное белым сукном. Красивое платье. Но мне не нравится этот слишком модный покрой. Если бы это зависело от меня, я бы носила греческие туники, свободные, легкие, не стесняющие движений, или римские тоги...

Наш первый визит - к баронессе Фрунк, жене начальника города.

Сани останавливаются у роскошного подъезда. В большом вестибюле два лакея бережно разоблачают нас. В высоком трюмо отражается моя тонкая, высокая фигура, сизое с белым, нелепое, как мне кажется, платье и кудрявая голова с мальчишеским лицом.

Пожилая дама встречает нас посреди гостиной.

- Toujours belle et posee! - любезно обращается баронесса Фрунк к маме-Нэлли. Потом, слегка сжимая мою руку и повернувшись к лакею, приказывает кратко:

- Попросите сюда молодую баронессу.

Где-то лает собака. Затем раздаются легкие шаги по коврам и тонкий шелест шелковых юбок.

- Вот познакомьтесь. Вы сверстницы и, конечно, подружитесь, - произносит пожилая дама.

Баронесса Татя красива той картинной красотой, которую так любили изображать художники на старинных гравюрах. Вся она прямая, как стрелка, свежая и розовая.

С нею входит старая англичанка. Татя крепко жмет мою руку и низко приседает перед мамой-Нэлли.

Батюшки мои! А я-то и не "окунулась" перед ее матерью! Какое непростительное упущение!

- Вы учились в институте? - чинно осведомляется Татя, сложив на коленях нежные ручки с тонко отполированными ногтями. - У вас было там много подруг?

Юная баронесса Татя так корректна, так уверена в себе, так спокойна, что мне захотелось вдруг заставить на миг выглянуть из этой светской скорлупки настоящую живую Татю, какая она есть на самом деле, "всамоделешняя", как у нас говорилось в институте. Что, если ответить на ее вопрос "по-своему", например: "Да, подруг у меня была целая куча" или что-нибудь в этом роде?

Ого! Было бы на что полюбоваться! Я мысленно разражаюсь смехом, и необузданная шаловливость овладевает мною.

Но глаза мамы-Нэлли останавливаются на моем лице, и, сдержав себя через силу, я "замираю".

- Здесь очень весело проводят время, - говорит Татя. - В стрелковых частях устраиваются танцевальные вечера, на большом озере заливают каток. Мои братья-правоведы будут скатывать нас с гор на санках. Очень интересно. В особенности вечера.

О ужас! Вечера! Мне предстоят еще и вечера. Чинное кружение под музыку и не менее чинные разговоры о погоде и театре. Все их променяю на катанье по реке в лодке или на беганье в лесу на лыжах. Зато каток приходится мне по вкусу.

- На катке у нас самое избранное общество. Туда пускают исключительно по рекомендации, - говорит Татя.

Вот тебе раз! А я-то мечтала бегать взапуски с братишкой на беговых коньках.

По дороге к другим знакомым мама-Нэлли осведомляется у меня:

- Ну, как тебе понравилась молодая баронесса?

- Она прелестна, - говорю я. - Но увы, мамочка, мы с нею никогда не сойдемся.

- Это очень грустно.

В самом ли деле грустно? Не знаю.

* * *

У генерала Петрова три дочери. Они щебечут, перебивая одна другую.

Барышни тормошат меня, расспрашивая об институте, о жизни в Ш., ужасаются пустяками, восторгаются пустяками. От их птичьих голосов и восторженного настроения в голове получается какой-то винегрет. И притом все трое "с талантами": старшая, Нина, рисует; средняя, Зина, "артистически" играет на рояле; и младшая, Римма, поет.

Нина тотчас же приносит нам свои рисунки, толстейший альбом с набросками. Зина садится за рояль и меланхолически играет баркаролу Чайковского, а Римма поет очень мило своим птичьим голосом.

Когда музыка и пение прекращаются, девицы снова окружают меня.

- Ведь хорошо? Вам нравится? Скажите!

- Прекрасно! - говорю я серьезно и прибавляю с грустью: - Как жаль, что у вас нет еще четвертой сестры.

- Но почему? Почему? - так и всколыхнулись девицы.

- О, она, наверное станцевала бы нам что-нибудь, - говорю я простодушно и ловлю в тот же миг предостерегающий взгляд мамы-Нэлли.

Слава Богу, барышни не поняли моей мысли. С тем же птичьим щебетом они провожают нас в переднюю.

- До свиданья! До свиданья! До свиданья! - поют они хором. - Скоро мы увидимся на катке! Скоро!

У меня разболелась голова во время этого визита, и я рада-радешенька вырваться на воздух. А еще сколько впечатлений впереди. Страшно!

* * *

В огромном доме предводителя тоже три барышни. Сама хозяйка, мадам Раздольцева, знала меня ребенком.

Младшая, Дина или Надюша, приводит меня положительно в восторг. Она непосредственна, игрива и смела, шаловлива и дерзка подчас. Совсем в моем вкусе. Тонким юмором звучат резкие речи этой миловидной пятнадцатилетней девчурки. Старшие сестры то и дело останавливают ее.

- У Петровых были? - лукаво прищуривая один глаз, осведомляется она и вдруг начинает пищать голосом младшей из трех сестричек.

- Ах, Петербург! Ах, институт! Ах, каток! Чудесно, прелестно, сладко, как мармеладка!

И хохочет. Потом вскакивает и козликом перебегает комнату. Как жаль, что она моложе меня и состоит еще на положении подростка. Вот с нею-то мы бы уже наверное сошлись.

Нравится мне и дочь сановника Ягуби, Маша, веселая, жизнерадостная девушка со вздернутым носом и густой русой косой. Она любит природу, простодушна. Заразительно смеется, показывая то и дело ослепительные зубы, и бредит троечной ездой.

- Сама бы правила тройкой, если бы можно было, да вот беда - мама боится, - признается она мне.

От Ягуби мы едем к Медведеву. Он вдовец - сенатор, живущий на покое. У него четверо детей: одна из дочерей смуглая, черноглазая Ларя, молчаливая, задумчивая; вторая - белокурая, кокетливая Соня и третья - маленькая Шура, которая еще учится в гимназии. Старший сын кончает правоведение. Это умный юноша, очень остроумный и подчас злой на язык. Его зовут Вольдемаром.

Больше всех мне нравятся Ларя и Вольдемар. Первая - своей поэтичностью, второй - забавным юмором. Сестры обожают брата, все трое.

Во время этого визита я устаю от массы впечатлений до того, что путаю имена и начинаю говорить явную чепуху, к ужасу мамы-Нэлли. По дороге оттуда она подбодряет меня.

- Еще один дом, и все кончено, - говорит она и тут же прибавляет не без лукавства: - Но этим визитом, я надеюсь, ты не останешься недовольна.

Сани берут влево, выезжают на шоссе. Подкатываем к Белому дому. Высаживаемся, входим. Я опомнилась лишь тогда, когда чьи-то нежные руки обвили мою шею, а ласковый голос зашептал у моего уха:

- Боже мой, Лидочка, как выросла! Изменилась!

Вне себя от радости, я обнимаю Марью Александровну Рогодскую, знавшую меня еще ребенком, и замираю на мгновенье в этом теплом родственном объятии.

- Девочка моя милая, - говорит она ласково.

Мы держимся за руки, смотрим в глаза друг другу и молчим. И рой воспоминаний витает между нами. Она вспоминает свою молодость, я - свое детство. И сладки, и длительны эти хорошие, светлые минуты.

- Бедные тети ваши, деточка, как рано они покинули вас, - говорит она и прибавляет: - А моя Наташа уже учится в институте.

Затем говорим о старых знакомых - сослуживцах и знакомых моего отца. Не осталось почти никого. Сами Рогодские переводятся с новым "повышением" в другую стрелковую часть, здесь же, в Царском Селе.

- Мы часто будем видеться, не правда ли? - обращается ко мне Марья Александровна и, целуясь с мамой-Нэлли при прощании, прибавляет:

- Вы будете, надеюсь, отпускать вашу девочку ко мне? У нас с нею столько старых воспоминаний.

Я бросаюсь к ней на шею.

Потом, полуживая, выхожу на подъезд, окидываю глазами знакомый двор милой Малиновской дачи и сажусь при помощи Михайлы в сани.

Медвежья полость запахнута. Лошади трогают с места.

* * *

Погожий зимний денек. Точно январь на дворе, а между тем только середина ноября. Сверкает солнце, сияет снег, синеет плотный лед на царскосельских озерах и канавах. Такой ранней зимы не помнит никто. А деревья разубранные, как невесты, под белой фатой, и хочется броситься к ним, обвить их стволы руками и глядеть, без конца глядеть на жемчужные уборы их прихотливых сверкающих вершин.

Я, Эльза и Павлик идем на каток, позвякивая коньками. Эльза не умеет кататься, смущенно смеется и заранее трусит. Павлик всю дорогу трунит над нею. Потом с важностью снисходит:

- Eh bien, я вас выучу кататься.

И при этом какое очаровательное, гордое выражение. Какая прелесть это синеокое личико, разрумяненное морозцем.

Мы идем, громко болтая. Совсем провинциалы.

А на катке уже гремит музыка, носятся пары и веселье кипит вовсю. В толпе нескольких военных и статских я замечаю мисс Грай, Татину англичанку, белого шпица Гати, ее братьев-правоведов и целое общество молодежи - кавалеров и барышень.

Надюша Раздольцева машет нам издали обеими руками:

- Надевайте скорее коньки и присоединяйтесь к нам. У нас превесело.

Потом неожиданно подхватывает злого шпица Мутона, Татину собственность, и катится на коньках с ним вместе, отчаянно размахивая свободной рукой. Совсем мальчишка.

- Оставьте Мутона в покое. За что вы его так мучите? - говорит Татя.

Быстро сбрасываю в теплой кабинке ботики и туфли и даю сторожу зашнуровать высокие сапоги с коньками. И несусь по зеркальной поверхности пруда в самую середину толпы.

Там уже баронесса Татя, в темно-синем костюме с белой горностаевой опушкой, с такой же муфтой и шапочкой на пышных пепельных волосах, и ее старший брат Олег, переделанный в Лелю, высокий красивый мальчик лет восемнадцати. У него лицо поэта и добрые, грустные глаза. Здесь же маленький Коко, очаровательный в своей зеленой курточке малолетнего правоведа. Он знакомится с подоспевшим сюда за мною Павликом, и, взявшись за руки, они важно несутся по льду, оба гордые, маленькие, хорошенькие и смешные.

Сестрички Петровы, Нина, Зина и Римма, встречают меня обычной птичьей трескотней:

- Как вы прекрасно бегаете на коньках.

- А нам нельзя. Мы не умеем.

- Папочка запрещает.

- Папочка боится за нас.

- За мой голос, - важно вставляет Римма.

- Катанье - бесполезное, даже вредное занятие, - лепечет Зина.

- Можно простудиться и заболеть, - отзывается Нина.

- И умереть, - басом вставляет Вольдемар, брат Медведевых, Лари и Сони, которые тоже присутствуют на катке.

Все смеются.

Сестрички хмурятся, не зная, обидеться ли им или захохотать.

- А зачем же вы на лед пришли? - снова подхватывает Вольдемар и неожиданно запевает молодым баритоном цыганский романс: - "Не ходи ты на лед, там провалишься".

- Вы злой! - сердито тянет Римма и надувает губки.

- Караул! - взвизгивает Надюша Раздольцева. - Караул! Спасите! Помогите! Караул!

- Что такое?! Зашибли ногу? Да говорите же! - окружая ее, волнуется молодежь.

- Не то, не то! Вон моя "мучительница", глядите! - И мальчишеским жестом Надюша тычет пальцем по направлению к береговой аллее.

Высокая фигура медленно двигается там, направляясь к катку. "Мучительница" оказывается Надиной гувернанткой. Это почтенная особа из Саксонии, знающая бесподобно почти все европейские языки.

- И коровий даже, - таинственно присовокупляет Дина. - Потому что, когда она сердится, то мычит.

Гувернантка появляется на льду, приближается к нам и, величественно кивнув нам всем, говорит Наде по-английски:

- Вы сегодня наказаны и должны часом раньше идти с катка.

- Наказана! Фю-фю-фю! Вот тебе раз! - протяжно свистит Вольдемар Медведев. - Ай да m-lle Дина!

- Allons! - решительно переходит на французский язык немка и хватает Надюшу за руку.

- Один только тур! - молит шалунья.

И не успела почтенная дама ей ответить, как Надя уже мчится стрелою по сине-хрустальному кругу катка. За первым туром идет второй, за вторым третий.

За Диной несется Мутон с оглушительным лаем, норовя схватить шалунью за платье.

- Дети мои, догоняйте меня! - кричит девочка, и зубы ее и глаза сверкают.

Почтенная немка волнуется, краснеет от досады, идет навстречу Дине, растопыривая руки.

Но быстрая девочка проскальзывает у нее под самыми локтями и преспокойно обегает озеро чуть ли не в десятый раз.

- Помогите мне! - молит наконец, обращаясь к нам всем, саксонка.

- С условием. За плату, - басит Вольдемар.

- Wie so! - срывается у немки на ее родном языке.

- Очень просто. Мы вам словим беглянку и потребуем за это награды. Только и всего.

- Gut! Gut! - кивает она головой, выставляя вперед желтые зубы, и прибавляет уже по-русски: - Наде надо домой, она наказана: на книжке перевода нарисовала такое ушасное шерное чудовище.

- Это ужасно! - говорит Вольдемар, и непонятно, смеется он или же серьезно это говорит.

Затем, пригласив нас ловить Надюшу, легко несется за девочкой на коньках.

Через минуту шалунья уже стоит перед гувернанткой.

- Фуй, фуй! - цедит та. - И не стыдно вам? Идем, - неожиданно прибавляет она, хватая за руку девочку.

- Как идем?! А награда? - вступается Вольдемар. - Мы вам помогли водворить m-lle Nadine и за это требуем: во-первых, оставить ее на катке еще полчаса, по крайней мере, и, во-вторых, избавить ее от наказания.

- Да, да! - подхватываем мы все хором. - Пожалуйста, просим вас так поступить.

Немка смущена, но ей хочется быть любезной, и она соглашается, скрепя сердце, а мы ликуем.

Я хватаю Надюшу за обе руки, и мы уносимся по гладкому льду.

* * *

По дороге Надя сжимает мне руку и говорит просто:

- Не выношу сантиментов, всяких миндальностей с сахаром, но вы мне понравились с первого раза ужасно, m-lle Лида!

- Вот как!

- Вы не как все здешние кисейные девицы, заводные куклы. Вы - свой брат, славный малый. Жаль, что вы не моя сестра.

И, подумав, прибавляет:

- А из мальчишек один славный только, Володя Медведев.

- А Леля?

- Леденец.

- Что?

- Леденец ваш Лелька. Тихий, воды не замутит, барышня, да и только. Нарядила бы его в юбку. Из девиц - вот еще Маша Ягуби молодец; жаль, что нет ее на катке сегодня.

Затем она шепчет, заглядывая мне в глаза:

- А правда, что вы стихи пишете?

- А что?

- По-моему, глупо это. Лучше бы прозу. Или уж если стихи, так сатиру, как у Гоголя. Ах, голубушка! - неожиданно, совсем по-детски, добавляет она. - Напишите вы сатиру на мою "мучительницу", в ножки вам поклонюсь.

- Милая вы моя Надюша, - говорю я, смеясь, - никаких я сатир писать не умею. А вот лучше проедем-ка голландским шагом сейчас.

Она соглашается.

- Маша Ягуби! - кричит Надя и, вырвав свои руки, виснет на шее смеющейся Маши, появившейся на катке.

С нею высокий стрелковый офицер, ее двоюродный брат Невзянский, и компаньонка - подруга, мисс Рей.

- Вы бегаете на коньках прекрасно, - говорит Маша и крепко, по-мужски, трясет мою руку.

- Браво! Браво! Вот это бег, настоящий бег! - кричит Вольдемар. - Вы давно катаетесь?

- С восьми лет. Начала на пруду у Малиновской дачи.

- Прелестно! - соглашается и Татя.

- Вот это по-моему, - перекрикивает всех Надя, - стремительность, быстрота и смелость, - совсем по-мальчишески.

- Покорно благодарю, - хохочу я.

- Господа, я предлагаю снять коньки и скатиться на "семейных" санях всей оравой с горы, - предлагает Надя.

- "Орава!" Какое выражение, однако! - щебечут возмущенные сестрички Петровы, бросая на девочку косые взгляды.

- Что она сказала? Что она сказала? - допытывается саксонка. - Что это такое "о-о-ра-ва"?

- Это значит высшее общество. Не беспокойтесь, m-lle! - находится Вольдемар.

- Отличная идея! Браво! Чудесно придумано! Надя, за такую прекрасную мысль я делаю вас своим пажом! - смеется Маша, и веселые ямочки играют у нее на щеках.

- Если бы я и хотела взять на себя роль пажа, то только вот чьего. - И она берет меня за руку и так сжимает пальцы, что мне хочется вскрикнуть от боли. - У нас родственные натуры.

- Поздравляем вас. Чудесное приобретение, - язвят сестрички Петровы, которые про Надю иначе, как с презрением, не говорят.

- А мне, напротив, она очень нравится, - отвечаю я, дерзко глядя им прямо в глаза.

И чувствую, что этим приобрела трех недоброжелательниц сразу.

- На гору! Господа, на гору! Нечего терять золотое время! - слышатся вокруг меня веселые голоса.

Я окидываю каток одним взглядом.

Вон Павлик бегает теперь наперегонки с маленьким бароном Коко, в то время как старший его брат Леля водит Эльзу, едва переступающую по катку трясущимися и поминутно разъезжающимися на скользком льду коньками и повторяющую ежеминутно:

- Ах, как это трудно! Как это трудно!

Потом я спешу за другими на гору.

* * *

Какая высокая гора! Синий лед постепенно повышается, в хрустальный теремок, на самую вершину. Из этого теремка видно все Царское Село как на ладони. Золоченые купола собора и дворцовых церквей и самые крыши дворцов, утонувших среди запушенных снегом деревьев.

- Ну-с, рассаживайтесь, господа. И денег не возьму, провезу лихо, прямо в сугроб, - говорит Вольдемар.

Три сестрички пищат единовременно:

- Как в сугроб?! Не согласны. Не поедем.

- И отлично, меньше лишнего багажа, - шепчет мне Медведев.

- Ну, кто же садится? Не задерживайте же, ради Бога, господа. Не видите разве, вон лезет сюда моя "мучительница". Пропала моя головушка! - чуть не плачет Дина.

- И в самом деле, занимайте ваши места, mesdames et messieurs.

Худенький Вольдемар очень смешон, когда с умышленно неуклюжими движениями усаживается на переднем месте широких саней.

С шумом, хохотом все рассаживаются: баронесса Татя, Дина, я, Маша Ягуби с ее двоюродным братом, офицером. В последнюю минуту выражают желание прокатиться и сестры Вольдемара, белокурая Соня и черноокая Ларя - "Кармен".

- Ой, не много ли будет? Это называется немножко чересчур множко.

И Медведев тревожно взглядывает на заведующего санями сторожа-пожарного, который отвечает невозмутимо:

- Да ведь все едино, много аль немного, а сбавить нельзя.

- Верно, что нельзя, это ты правильно, братец. - И он берется за руль.

- Nadine! - доносится снизу. - Я запрещай вам катиль на гора. Я запрещай. Ни единов раз! Ни единов!

Это кричит "мучительница".

- Да мы не на гору вовсе, мы под горку, - невинно утешает ее Вольдемар.

- Все рафно. Я запрещай.

- Ах, да что вы медлите? - с отчаянием срывается с уст Дины, и она дает сильный толчок саням вперед.

- Ай! - вырывается у кого-то.

Сани летят вниз, с треском переворачиваясь несколько раз на спуске, и с грохотом раскалываются пополам. Что-то ударяет мне по голове, и в тот же миг - острая боль в руке.

Сани расщеплены. Мы лежим посреди ледяной дорожки. Кто-то стонет. Кто-то смеется. К нам бегут со всех сторон, осведомляясь, не ушиблись ли мы, не сломал ли кто-нибудь ногу, все ли благополучно.

- Приехали! - мрачно произносит Вольдемар, потерявший фуражку по дороге.

Он и офицер Невзянский помогают нам подняться. Надя, попавшая в сугроб, вылезает оттуда со сконфуженным видом.

- Вы не ушиблись? - осведомляется она у меня и тут же отскакивает, и в ее глазах ужас.

- Кровь! Кровь! Почему это кровь на вашей руке? - В глазах моих мутится от боли, и темные круги расплываются передо мною. Но у меня, однако, хватает силы шепнуть девочке:

- Ради Бога, не испугайте Эльзу и Павлика, они, кажется, не видели ничего. Они в кабинке. А я побегу домой.

Я киваю всем и несусь со злополучного катка.

Алая полоса крови уже успела просочиться сквозь платок, которым я второпях обмотала руку. Боль в руке заставляет подкашиваться ноги.

Нет, в таком виде невозможно появиться перед глазами "Солнышка" и мамы-Нэлли. Я должна хоть немного отойти.

В парке масса гуляющих, и все они с удивлением смотрят на бледную высокую девушку с окровавленной рукой. Не дай Бог встретится еще кто-нибудь из знакомых, начнутся расспросы, выражения сочувствия, соболезнования.

А боль становится с каждой минутой все нестерпимее, все сильнее.

Ах, уйти бы отсюда подальше, в дальнюю нерасчищенную часть парка, которая незаметно переходит в лес, где никого нет и где я могу пережить одна неприятные минуты. И я сворачиваю на глухую аллейку.

* * *

Шумный парк остался далеко за мною. Впереди темная аллея огромного "дальнего" парка, который начинается сразу за аркой ворот и там дальше, уже за городской чертой, незаметно переходит в лес. Теперь в этом пустынном парке-лесу мне впору заняться своей пораненной рукой.

Здесь уже нет расчищенных дорожек; одна глухая тропа ведет в лесную глушь. Следы заячьих лапок четко отпечатываются на снежных сугробах. Диким запустением и тайной леса веет отовсюду. С глухим звуком ударяется большая еловая шишка о пень. Белочка, кокетливо помахивая пушистым хвостом, близко от меня перебегает дорогу.

Солнце спряталось, словно утонуло в белоснежных вершинах деревьев. Легкий сумрак окутывает лес. Зимний день короток. Надо спешить, а то опоздаю домой к обеду. Вероятно, Эльза и Павлик уже хватились меня и бьют тревогу.

Усаживаюсь я на обрубке толстой сосны, предварительно смахнув с нее снег теплой перчаткой, и, обнажив руку повыше кисти, набираю снегу в другую и тщательно смываю с израненной руки кровь.

Сначала нестерпимая боль выдавливает на глаза слезы, затем словно огнем охватывает руку, и боль стихает. Я быстро обматываю больное место платком и вздыхаю с облегчением. Теперь сижу на пне и любуюсь, как медленно падают на землю сумерки короткого зимнего дня.

И таинственная прелесть леса зажигает какие-то неясные рифмы, нестройные образы. Я чувствую приток вдохновения, и грезы поют во мне, складываясь в стихи.

* * *

- У-у-у-у!

Что это - сосны скрипят так жалобно или ветер играет в чаще?

Странный звук повторяется, к моему изумлению, еще и еще раз. Затихает не сразу. На смену ему слышатся быстрые тяжелые шаги. Хрустит сухой валежник, трещат сучья деревьев.

Я вглядываюсь в чащу.

Что это? Человек? Гуляющие, забредшие в эту глухую часть парка-леса? Нет, это не могут быть человеческие шаги. Люди так не ходят. А между тем они приближаются, странные, тяжелые, непонятные шаги. Резче, сильнее треск валежника, и хруст сучьев, и этот странный звук.

Не то воркотня, не то стоны, слегка напоминающие человеческие. И вдруг рев оглушает чащу. На этот раз громко и протяжно несется на весь лес:

- У-у-у-у!

Я хватаюсь за ствол дерева. "Ведь это медведь! И рев медвежий!"

И холодный пот выступает у меня на лбу.

И точно в ответ на мою догадку снова гудит по всему лесу ужасный рыкающий протяжный вой.

В тот же миг с треском разделяются кусты, и огромная бурая голова с маленькими глазами высовывается из зарослей, стряхивая снежный дождь с гибких веток.

* * *

- Медведь!

Ужас разливается по всему моему телу.

Страшная бурая голова несколько секунд нюхает воздух, затем маленькие глазки останавливаются на мне, и огромное туловище бурого медведя на задних лапах бросается в мою сторону.

Крик замирает на моих губах. Я закрываю глаза и прирастаю к месту. Чувствую, не поднимая век, теплое дыхание над своим лицом и тот острый медвежий запах, который знаком мне по одному из отделений зоологического сада, куда меня водили в детстве.

Вот-вот конец. "Он разорвет меня на части, задушит в своих ужасных лапах", - мелькает в моей голове, и что-то тяжелое наваливается мне на плечи.

* * *

- Пожалуйста, не бойтесь. Это ручной Мишка. Он не причинит вам вреда. Он еще очень молод и вздумал по глупости поиграть с вами. Глупый Мишук! Назад!

Я открываю глаза и замираю от изумления. Где же мой страшный враг, заставивший меня умирать со страха?! Передо мной теперь два живых существа вместо одного.

Подле страшного медведя, вовсе не кажущегося теперь таким страшным и большим, как мне это показалось в первую минуту, находится среднего роста человек, такой же мохнатый, как и его спутник Мишка.

На человеке какая-то мудреная, вывернутая наружу куртка, высокие валенки, на голове мохнатый треух. Из рамки темного меха выглядывает его лицо, не имеющее и признака румянца, несмотря на мороз. Вертикальная морщина пересекает лоб. Губы наполовину скрыты густыми черными усами, и на всем лице, угрюмом и печальном, лежит как будто печать неудовольствия и затаенного раздражения.

Такие лица не знают улыбки. Молод или стар этот человек, решить трудно. Волосы его скрыты под треухом, а сурово, печальным глазам как будто незнакома юность. И голос его, глуховатый и отрывистый, не звучит, как звучат обыкновенно молодые свежие голоса:

- Пожалуйста, не бойтесь моего друга. Он скорее забавный, нежели страшный, - говорит еще раз незнакомец и хмурит густые черные брови. - Но что это с вашей рукой и как вы попали в эту глушь? - задает он мне вопрос, бросая взгляд на мою обвязанную платком руку.

Я не успеваю ему ответить, потому что Мишка поднимается на задние лапы и кладет снова обе передние мне на плечи. И вмиг его горячий красный шершавый язык облизывает мой лоб, нос, щеки и губы.

- Ой! - невольно вырывается у меня со смехом, и, защищаясь от непрошеной ласки, я взглядываю на незнакомца.

И точно другой человек стоит передо мною. Улыбка играет на его лице. Большие белые зубы сверкают в этой улыбке, и блестят, как темные маслины после дождя, большие глаза, разом потерявшие свою недавнюю угрюмость. Какое простодушное, почти детское выражение сейчас на суровом прежде лице незнакомца, как изменяет его улыбка!

- О, вы еще не знаете, что за проказник мой Мишка. Сейчас я покажу вам, как он умеет бороться. Хотите?

- Откуда он у вас?

- Мне привезли его однажды с двумя другими крошками-медвежатами в корзине. Его мать убили на облаве. Двух других мишек я отдал знакомым, а этого оставил себе. Отпоил его молоком, выкормил, вырастил и теперь видите сами, что это за красавец. Ну, Мишук, покажи барышне, как ты умеешь со мною бороться! - сказал он, слегка смазав медведя по морде своей темной рукавицей.

И, прежде нежели Мишка успевает предпринять что-либо, мой незнакомец делает прыжок и толкает его в сугроб.

Несколько минут Мишка, облепленный и запушенный снегом, трясет головою и забавно отфыркивается и пыхтит. Затем, неуклюже перебирая ногами, несется на своего противника. Завязывается борьба. Мишка очень смешон. У него что ни движение, то умора.

Забыв недавние переживания, страхи и боль в руке, я хохочу до упаду, глядя на них обоих.

Незнакомец в своей короткой куртке лапландца строен и ловок; зато Мишка, в его природной бурой мохнатой шубе, - одно сплошное карикатурное явление. Когда человек неожиданно быстрым движением бросает его в рыхлый сугроб и тонет в нем вместе со зверем, Мишка начинает скулить с видом обиженного ребенка и трет лапой глаза.

- Он, очевидно, недоволен, что его победили. Совсем как капризный мальчик. Ха-ха! - говорит незнакомец.

Борьба вызвала легкую краску на его бледных щеках, продольная морщинка между бровями исчезла, и лицо его стало свежо, молодо и красиво. Ему нельзя сейчас дать более двадцати пяти лет.

- Какая прелесть! - говорю я, глядя на Мишку. - Можно его погладить?

- Конечно.

- Вы его любите? Да?

- Он мой единственный друг, - слышу я странный ответ, холодный и гордый.

И вмиг исчезает краска молодости с лица моего собеседника. Улыбка меркнет в глазах и на губах. Угрюмый тяжелый взгляд упирается в землю. Не надо было, должно быть, задавать этого вопроса.

Чтобы скрыть свое смущение, я ласкаю теплый мех живой медвежьей шкуры. Мишка довольно урчит и сладко прищуривает глаза, совсем как большая дворовая собака.

- Кто вы? - спрашиваю я.

Брови моего собеседника высоко поднимаются.

Мне делается неловко и стыдно от моего любопытства.

- Вы повелитель здешнего леса - лесной царек, - говорю я, принужденно смеясь. - Вы живете среди самой чащи этого хмурого леса, окруженный его четвероногими обитателями. Медведи, лисы, волки, зайцы и белки составляют вашу покорную свиту, и с нею вы прячетесь от людей. Когда здесь в лесу все зелено, ясно, солнечно и красиво, - вы играете на свирели, и звери пляшут под вашу музыку. Это звериный праздник. Но на него не возбраняется приходить и лесовикам, и козлоногим, и лесовичкам в зеленых одеждах из берез, и маленьким лесным гномам. Все пляшут до изнеможения, пока поет свирель. Потом вы угощаете ваших гостей медом цветов, хрустальными капельками росы с подорожников. И на ложах из мха ваши слуги приготовляют им постели. А зимою сама природа устраивает вам ледяной терем из хрустального ажурного льда. Ледяной теремок - дворец в самой чаще.

Я продолжаю свою длинную импровизацию до тех пор, пока угрюмые глаза моего собеседника не загораются снова и лицо не делается опять простодушно-мягким и детски, доверчивым.

- Милое дитя, - говорит он, - если бы то, о чем вы рассказываете, могло бы осуществиться, я бы считал себя счастливейшим из людей.

- Почему?

- Чем дальше от людей и от их суетного общества, от их мелочности, придирчивости, зависти и злобы, тем лучше. Вы еще так юны, жизнь улыбается вам, и вы меня не поймете. Но я много видел горя в жизни, и поэтому меня тянет или в зеленые дебри леса, или в мой хрустальный теремок. Однако уже поздно. Я выведу вас на дорогу и провожу до города. Можно?

И, не дожидаясь моего ответа, он бросил медведю:

- Ну, Мишка, идем!

Тот встал на задние лапы и с тою же лаской-воркотней закинул одну из передних на плечо своего двуногого друга, словно обнял его, и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, зашагал о бок с ним, как товарищ-спутник.

На том месте, где у входа в город лес снова превращается в парк с его разбегающимися аллеями, мы расстаемся.

- Кто вы, странный человек? Скажите мне ваше имя по крайней мере. - Срывается помимо воли с моих нетерпеливых уст.

- Зачем? Вы сказали, что я лесной царек, и пусть таким лесным царьком я и останусь в вашей памяти, милое дитя с радостными глазами.

Я смотрю на него еще с минуту. Какой странный, какой непонятный, особенный человек.

- Прощайте, - говорю я наконец. - Спасибо, что вывели меня на дорогу. Уже сумерки. Я могла легко заблудиться в лесу.

- И вам спасибо, - слышу я ответ, - за то, что не испугались, не побоялись моего угрюмого вида. За это вас благодарю.

И опять тот же взгляд, суровый и печальный. Он должен быть очень несчастлив, этот человек.

* * *

- Где ты была так долго? Что с рукою? Разве можно так пугать?

Эльзе сделан выговор за то, что отпустила меня одну в глухую часть парка. У мамы-Нэлли и у "Солнышка" встревоженный вид, испуганные глаза. Они беспокоились обо мне ужасно. В результате мне запрещено кататься с гор и гулять одной.

- Это не Ш., где нас знали все и где мы всех знали, - подтверждает с недовольным видом отец.

Потом я рассказываю им о своей встрече с незнакомцем.

- Лесной царек... Хочется верить, что это так.

- Фантазерка, - смеется мама-Нэлли, - и когда ты спустишься на землю и не будешь витать со своими грезами в облаках?

А вечером, перед сном, я беру мою заветную тетрадку и набрасываю в ней новые рифмы в честь лесного царька и его четвероногого друга. И с волнением читаю их Варе.

* * *

На дворе крутит декабрьская вьюга. В комнате мамы-Нелли, перед огромным трюмо, зажжены свечи, а поверх ковра разостлана большая, чистая белая тряпка.

Я стою перед трюмо неподвижная, как кукла. Белое платье клубится вокруг моей хрупкой фигуры. Два цветка белой лилии запутались в густых русых волосах.

Мама-Нэлли, в темно-гранатовом бархатном платье с брильянтовой бабочкой в искусно причесанных черных волосах, сидит в удобном широком кресле и, вооружившись лорнетом, подробно "инспектирует" мой наряд.

Варя, уложив детей, пришла посмотреть на сложную процедуру бального одевания. Эльза, Даша и портниха ползают вокруг меня, подкалывая что-то у трена и пристегивая последними стежками нечаянно распустившийся воздушный волан.

Несколько дней тому назад Марья Александровна Рагодская приезжала приглашать нас на большой вечер в одну из стрелковых частей, куда только что перевели ее мужа. Мне очень не хотелось ехать на этот вечер, тем более что никого еще из танцующей молодежи я не знала здесь, в Царском.

- Пустяки, - успокаивала меня мама. - во-первых, ты знакома со многими сверстницами-барышнями, которые не замедлят представить тебе своих братьев, родственников и знакомых. Во-вторых, ты знаешь молодого барона Фрунка, Медведева и Невзянскаго. Да кроме того, и Марья Александровна не позволит тебе скучать.

Ах, вот именно этого-то я и не хочу. Будут подводить незнакомых людей, которые, в свою очередь, с глухим чувством неудовольствия станут из вежливости кружить в вальсе чужую, незнакомую им барышню. Лучше бы не ехать. И мои глаза с мольбою останавливаются на лице мамы-Нэлли.

- А что, если остаться? Право, я прекрасно бы провела время с Варей и Эльзой. Можно?

Я вкладываю в эту мольбу всю имеющуюся в душе моей нежность.

Минутная пауза. Затем энергичный отрицательный кивок черной головки, от которого брильянтовая бабочка загорается миллионами белых огней.

- Если ты хочешь сделать мне неприятность, девочка, оставайся, - звучит милый голос. - Вот, скажут добрые люди, сама вырядилась, на бал приехала, а падчерицу дома оставила, по всему видно - мачеха. Прелестно. Нечего и говорить.

Что? Мачеха? Падчерица? О, эти слова сжимают мне сердце. Я вырываюсь из рук меня одевавших и обнимаю маму-Нэлли.

- Еду! В таком случае еду!

И спустя полчаса вороная пара мчит нас на дальний конец города.

* * *

В большую залу Стрелкового собрания я вхожу точно приговоренная. Вспоминается другой вечер в маленьком Ш., на котором присутствовал Большой Джон. Нас встречает Марья Александровна с гурьбою молодых стрелковых офицеров. Следуют имена, фамилии, чины и опять имена. Разумеется, я не запоминаю ни единого. От золотого шитья мундиров рябит в глазах.

Молодежь щелкает шпорами, приглашая на контрдансы. Ах, какая это пытка для молоденькой дикарки, обожающей природу!

Там, в дальнем углу зала, вижу "Солнышко", который приехал сюда получасом раньше. Он стоит в группе более солидных офицеров и незаметно издали ободряюще улыбается мне.

Хочется кинуться к нему или крикнуть во все горло:

- Увези меня, пожалуйста, отсюда! Пожалуйста, увези!

Я вижу Татю Фрунк, порхнувшую по зале с блестящим адъютантом, дальше - Машу Ягуби, кружащуюся со своим кузеном-стрелком. Вон три сестрички Петровы одновременно пускаются в пляс. Счастливицы! Они чувствуют себя в своей тарелке. А я? Что за нелепое удовольствие, придуманное людьми, эти балы!

Кругом танцуют. Мама-Нэлли с Марьей Александровной заходят за колонну, оживленно разговаривая между собой. Я готова уже юркнуть за другую, чтобы исчезнуть с поля зрения всех этих господ в расшитых золотым шитьем мундирах, как кто-то преграждает мне дорогу.

- На тур вальса, m-lle.

Безусый офицерик, немногим старше меня, стоит передо мною. Глаза его веселы.

- Ах, слава Богу! - говорю я.

- Почему - слава Богу? - спрашивает он.

- А потому что это вы, а не взрослый офицер, приглашаете меня.

- То есть как это не взрослый офицер? - Юный офицерик начинает усиленно крутить несуществующие усы.

- Ах, пожалуйста, не обижайтесь. Вы, разумеется, не похожи на тех важных господ с усами, которые держатся прямо, точно проглотили аршин. Ха-ха-ха!

- Да и я не горбатый, слава Тебе, Господи, - протестует он. - И у меня гм... будут тоже усы, уверяю вас, даже очень скоро.

- Не раньше, как через четыре года, однако.

- Ну вот еще! Гораздо раньше.

- Ну, тогда через пять.

- А вы злая. Ха-ха-ха!

Мы кружимся несколько минут молча. Потом юноша говорит:

- Пляшете вы превосходно и легко, как перышко. А фигуры вальса умеете делать?

- Что за вопросы. Понятно!

Мы останавливаемся посреди залы и проделываем несколько фигур.

Мой кавалер в восторге. Здесь мало кто танцует такой вальс.

- Это новость. Где вы выучились всему этому? - осведомляется он, отводя меня на место.

- В институте, конечно.

- А-а-а!

Он опять покручивает невидимые усики и, лукаво прищурив глаза, прибавляет:

- А правда, что институтки обожают ламповщика, а свинью, извините ради Бога за выражение, именуют ветчиной?

Я вспыхиваю.

- Сами-то вы обожаете ламповщика! - сердито говорю я.

- Смотрите, смотрите на трех сестричек!

- Ха-ха-ха!

Посреди залы стоит высокий офицер с самодовольным видом, с длинными усами и красивым важным лицом. Вокруг него суетятся три сестрички Петровы: Нина, Зина и Римма.

- Я вам спою, - возбужденно звонко кричит Римма, точно офицер совсем глухой. - Пойдемте в библиотеку, я вам спою.

- Мосье Линский, - перекрикивает ее старшая, Нина, - я нарисую ваш профиль, хотите?

- А я сыграю вам Моцарта. В маленькой зале есть рояль, - вторит ей средняя, Зина.

Осажденный с трех сторон, Линский всячески хочет избавиться от порядочно-таки надоевших ему сестриц.

- Пойду спасать его, - смеясь, говорит мой юный кавалер. - А потом вернусь к вам, и будем плясать с вами кадриль. Ладно?

- Ладно, - откликаюсь я весело, сразу почуяв в эхом юноше "своего брата", без фальшивого "бального" тона и светских прикрас. Но если бы это "ладно" услышал "Солнышко" или мама-Нэлли...

- Кстати, меня зовут подпоручик Тимофей Зубов, - говорит он, щелкая шпорами, - по молодости лет все меня называют Тима Зубов. Называйте и вы меня Тимой. Ладно?

- Ладно, буду называть Тимой, - хохочу я.

Он бежит вприпрыжку и раскланивается перед группой трех девушек.

Нина и Римма одновременно опускают ему свои левые руки на плечи. Зина тоже тянет свою. Но - увы! - у молоденького офицера только два плеча, и танцевать он одновременно может, конечно, только с одною. Поэтому он кружится со старшей, в то время как две младшие поджимают губки.

- Ух, заморился! - И запыхавшийся Тима снова передо мною. - А вы, я заметил, тоже танцевали.

Я действительно танцевала в его отсутствие с двумя какими-то офицерами.

- Слышите? Кадриль! Пора становиться в пары.

И он предлагает мне руку, свернутую калачиком. Во время кадрили Тима незаменим. Он не молчит ни минуты.

- Не люблю трех сестричек, грешен, - смеется он, понижая голос. - Уж очень прилипчивы. Одна играет, другая поет, третья рисует. Бррр, сколько талантов! За единственное прощаю им многое - варенье дивно варят. Я у них как-то два фунта в один присест съел. Очень уж вкусным показалось. А вы не варите варенья?

- Никогда, - с ужасом говорю я.

- И не рисуете?

- Ни-ни.

- И не поете?

- Ни.

- И не играете?

- Увы, нет. То есть да, но очень плохо.

- Так что же вы умеете, однако?

- Ах, ты, Господи, вот так экзамен! - хохочу я. - Во-первых, бегаю на коньках, во-вторых, правлю лодкой, в-третьих, катаюсь на лыжах, в-четвертых...

- А вы стихами не грешите?

Лицо Тимы принимает выражение лукавой кошачьей мордочки.

- А вы откуда это выудили?

- Так, показалось...

- А вы перекреститесь, чтобы не казалось, - смеюсь я и немножко краснею.

Потом Тима начинает сыпать анекдотами из солдатской жизни. Представляет заику-солдата, потом другого, который никак не может привыкнуть к мундиру после деревенской жизни, третьего, чересчур близорукого, который принимает за офицера стрелковую мишень, и т. д.

- Нехорошо смеяться над физическими недостатками, - говорю я степенно, тоном классной дамы.

- Так ведь это анекдот! - оправдывается Тима и путает фигуру.

Визави наше - баронесса Татя и высокий адъютант: Татя раскраснелась от танцев и еще больше похорошела. Но ни в одной черточке ее прелестного лица не отражается то веселое бальное оживление, которое так свойственно ее нежному возрасту.

- Какая красавица! - шепчу я моему кавалеру. - Не правда ли?

- Красавица? Не знаю. По-моему, она кукла, светская кукла, и только, - горячится он.

- Ну, уж не знаю, если она не хороша, то кто же вам нравится после этого? - возмущаюсь я.

- Вы, - просто говорит Тима. - Ей-Богу, вы. Потому что я тоже, как и вы, и коньки, и лодку обожаю, и лыжи, и верховую езду. Ведь редко барышню встретишь, которая бы предпочла балам всю эту прелесть. Все они на выездах и нарядах помешались. А вы нет. Ведь правда? Я отгадал?

- Отгадали, пожалуй.

- Эх, досада, что вы не свой брат офицер. Мы бы с вами такие экскурсии совершили!

Потом мы вскочили по команде дирижера и закружились в общем grand rond.

* * *

В уютной библиотеке, превращенной в третью "дамскую" гостиную, собралось несколько девиц с блюдечками мороженого и со стаканами прохладительного питья. Три сестрички, Маша Ягуби, баронесса Татя, две сестры Медведевы. Их брат Вольдемар, как и старший брат Тати, Леля, не присутствовали на вечере.

- Ах, как весело! - кричала, обмахиваясь веером Маша Ягуби. - Жаль только, что Дины Раздольцевой нет. Она вносит особенное оживление во все вечера.

- Ей еще рано выезжать, она малышка, - цедит Нина Петрова, - ей только пятнадцать лет.

- Неужели же ей ждать до тридцати? - щурится Маша, отчего лицо старшей сестрички заливается румянцем.

Мы все знаем, что ей под тридцать лет, но она тщательно скрывает это и старается держаться наивного тона подростка.

- А вам весело, m-lle? - обращается ко мне Татя. - Я видела, как вас смешил Тима во время кадрили.

- Что? Тима? Но кто же будет танцевать с Тимой? Ведь он мальчик. Ему восемнадцать лет, - восклицает Римма.

- Да вы сами танцевали, кажется, очень охотно с Тимой, - простодушно смеется Маша Ягуби.

- За неимением лучших кавалеров, конечно, - язвительно говорит Нина. - Но Тима годен только для детворы.

- Ах, напротив, с ним очень весело, он такой забавный, - говорю я как ни в чем не бывало.

В эту минуту в дверях залы появляется блестящий адъютант - дирижер танцев на этом вечере.

- На вторую кадриль, m-lles, прошу пожаловать в залу.

И, звеня шпорами, он подает руку Маше Ягуби и выбегает из гостиной.

* * *

Вторую кадриль я танцую с Невзянским. Это умный и веселый молодой человек.

- Ну, как ваша рука? осведомляется он. - Помните, как угораздило нас всех тогда свалиться?

- Еще бы не помнить! - смеюсь я.

За второй кадрилью идет котильон, затем мазурка. Я танцую теперь без передышки. Тима перезнакомил меня со всеми своими сослуживцами, и у меня нет минутки посидеть спокойно.

- Теперь дамы должны выбирать кавалеров! - заглушая звуки музыки, звенит голос дирижера.

И все пары останавливаются посреди залы.

Кого же мне выбрать?

Пытливыми глазами обвожу огромную комнату. Нет, не могу лукавить, не могу остановить своего внимания на человеке, которого совсем не знаю. Не могу даже в шутку.

И вдруг глаза мои вспыхивают, задержавшись на милом лице, таком дорогом и любимом. И я останавливаюсь, смущенная, перед статной фигурой в военном мундире.

- Удостойте, "Солнышко"! - сопровождая низким реверансом свои слона, говорю я.

Мой отец подает мне руку и вступает в танцующие ряды.

"Солнышко" пляшет мазурку, как природный поляк. Недаром его мать - полька из Варшавы. Его стройная высокая фигура, его гордо приподнятая голова восхищают всех. С грацией и достоинством ведет он в танце свою юную даму.

Нам аплодируют. "Солнышко" делает ловкий неподражаемый поворот на месте, щелкает шпорами и, закружив меня, сажает на место, причем не забывает поцеловать мне руку, как "настоящей" взрослой даме.

Я делаю усилие над собой, чтобы не кинуться ему на шею и не расцеловать.

- Вы, видно, очень любите вашего отца? - осведомляется у меня Тима, следивший за нами со своего места.

- А вы разве не любите вашего?

Он не успевает ответить мне, так как передо мною появляется тонкая фигурка Марии Александровны Рагодской.

- Ну что? Веселитесь, милая деточка? - осведомляется она. - Раскраснелась-то как. Ну и отлично, не скучно, значит. А вот вам еще кавалер, хотя и не танцующий. Но он просил меня представить его вам. Вот познакомьтесь: Борис Львович Чермилов.

Кто это? Да неужели!

Передо мною бледное, хмурое лицо; суровые глаза, продольная морщинка между бровями; черные усы, черные же, небрежно закинутые назад волосы; плотная, несколько согнувшаяся фигура в мундире гвардейской стрелковой части.

- Неужели это вы, "лесной царек"!

- Какой там "лесной царек"! Просто тень отца Гамлета. Не видите разве? - острит Тима.

Чермилов смотрит сурово, без улыбки и молча пожимает мою руку. И под его суровым взглядом исчезает веселье Тимы и мое.

- Так вы офицер? А я и не знала, - стараясь вовлечь его в беседу, начинаю я.

Но он, по-видимому, неразговорчив.

- А как поживает мой знакомый, Мишка? - продолжаю я.

- Благодарю вас. Хорошо.

За ужином мы сидим рядом и оба молчим. Если бы не Тима, можно было бы умереть со скуки. Милый мальчик старается вовсю, развлекая меня. Но на Чермилова он поглядывает сурово. Да и все здесь как-то точно сторонятся "лесного царька".

- Мрачная личность, - шепчет мне Тима.

Но мне почему-то жаль Бориса Львовича. Не может же без причины быть одиноким и грустным такой еще молодой человек. И когда "Солнышко", прощаясь с офицерами, приглашает их заглядывать к нам, я шепотом напоминаю ему о Чермилове.

И его приглашают тоже.

* * *

Теперь каждое воскресенье у нас "журфиксы". Полгорода собирается в нашей гостиной. Старшие играют в карты, в шахматы; "Солнышко" - ярый шахматист и предпочитает игру в шахматы всем другим развлечениям.

У нас бывают офицеры: Невзянский, Тима Зубов, Линский и Чермилов; бывают знакомые барышни - мои сверстницы и их братья.

Молодежь устраивает шумные игры, поет хором, читает "кружком" новую повесть или танцует под фортепиано.

Душою общества всегда является Дина Раздольцева. Она еще подросток и не выезжает на настоящие вечера, но к нам ее отпускают в сопровождении фрейлейн Вульф.

Дина всегда вносит с собою какую-нибудь новость. Научить наших ребятишек какой-нибудь шалости: подсыпать в чай немке табаку, раздразнить яростного козла Сеньку на кухне - вот ее обычные проказы. Дети от нее в восторге. С ее появлением начинается суета. Я, Вольдемар Медведев с его младшей сестричкой Соней, веселая Маша Ягуби и Тима Зубов присоединяемся к скачущей Дине. Оба мои братишки не отстают от нас. В сущности, мы, взрослые, такие же дети, и с не меньшим удовольствием играем в жмурки, визжим и беснуемся.

Татя всегда корректна и в меру оживлена в такие минуты. Сдержанными и как будто негодующими кажутся три сестрички Петровы.

- А вы, m-lle, очень подходите к Дине, - язвит старшая.

- О, вы так схожи натурами, - вторит средняя.

- Вы не перейдете на "ты"? - невинно выпевает младшая.

- Присоединяйтесь к нам! - кричу я им.

- Как это можно! Мы не маленькие, чтобы беситься.

- Старые девы! - говорит Дина и презрительно оттопыривает губы.

- Ну их! Не зовите их, Лидок. Без них веселее, - решает она.

Но я, отлично помня слова мамы-Нэлли держать себя равно любезной хозяйкой и с симпатичными, и с несимпатичными мне людьми, присаживаюсь к сестричкам и завожу с ними разговор на "высокие" темы.

А из угла комнаты на меня устремляется пара настойчивых черных глаз, упорных, угрюмых и суровых.

Борис Львович Чермилов целые вечера просиживает молча в нашей гостиной, перебирая альбомы и односложно отвечая на предлагаемые ему вопросы. Нам редко приходится переброситься с ним двумя-тремя словами, но его глаза всюду. И этот упорный взгляд невольно будит во мне сочувствие и жалость.

"Бедный юноша! Какое горе таится у него на сердце под расшитым галуном гвардейским мундиром?" - думаю я.

- Monsieur Тима, он всегда был таким? - обращаюсь я к своему новому приятелю, зачинщику всяческих шалостей и проказ.

- Вы про тень отца Гамлета? Что и говорить, мрачная личность, - отвечает он и машет рукою.

- О, какой он таинственный и необыкновенный! - восторгаются три сестрички.

- Ого! - хохочет Вольдемар. - А по-моему, козел Сенька много таинственнее. Уж этот-то не говорит ни слова.

- Перестаньте, - сержусь я. - У Чермилова какое-то горе, а над горем смеяться грешно и стыдно.

- Ну, уж и горе! Сомнительно что-то. Да он и в колыбели был таким.

- А вы его знали в колыбели? - подскакивает Дина.

- Батюшки, испугался! Караул!

И Володя Медведев со смехом лезет под диван.

* * *

- Господа! В средних губерниях голод. Крестьяне и их дети едят хлеб с мякиной. И я предлагаю к Рождеству устроить благотворительный базар, вещи же для этого базара делать собственными руками.

И Дина, запушенная снегом, влетает в прихожую в сопровождении своей длинной саксонки.

У нас собралось целое общество: Медведевы, Фрунк, Петровы, Ягуби и офицеры.

Я победоносно оглядываюсь на сестричек.

"Ага, - думаю я, - вот вам и "безманерная Дина!"

Никакие манеры не заменят отсутствия сердца, а оно у нее чистый брильянт.

- Ай да m-lle Дина! Отличная идея! - подхватывает "Солнышко". - Жаль, что мы с Лидюшей слабоваты насчет женских рукоделий, а то и я бы вам помог.

- Мы также плохо шьем, - говорят три сестрички, - но зато, - Зина, средняя, улыбается, - я буду вам играть, пока вы будете работать, я все время буду играть.

- А я срисую с каждой из вас по портрету, - предлагает Нина.

- А я спою что-нибудь для вашего развлечения, - щебечет Римма.

- О, помилосердствуйте, m-lles! - с ужасом вскрикивает Вольдемар. - Мы развесим уши от стольких приятных удовольствий и не наработаем ничего.

- Увы! - срывается у меня грустно. - Насчет работы я действительно швах, "Солнышко" прав: я умею только вязать из шерсти на двух спицах.

- Вот и отлично. А я умею только делать шапочки из пуха, - обрадовалась Дина.

- Господа! Пусть никто не стесняется и делает все, что в его силах.

- Я буду выпиливать изящные вещицы, - предложил Тима.

- Я недурно рисую акварелью, - вставил Линский.

- Представьте себе, что я шью, как заправская портниха, - неожиданно выпалил Вольдемар. - Спросите сестер. Честное слово! Соне я такой однажды лиф соорудил, что мое почтение!

- И вот, господа, мы наработаем много-много всякой всячины к Рождеству, а во время городской елки разложим в зале ратуши все наши вещи и распродадим, деньги же пошлем голодающим крестьянам.

- А я беру на себя миссию объездить весь город и собрать у наших обывателей в помощь вашему делу все, что только возможно, вставила мама-Нэлли, - И весь мой старый гардероб к вашим услугам.

- Вы ангел! - кричит Дина. - Вы небожительница!

- Вы восторг!

- Ach, mein Gott! - роняет саксонка.

А Вольдемар уже летит в сопровождении мамы-Нэлли, вместе с Соней Медведевой, Машей и мною на антресоли, где у нас хранятся старые, вышедшие из моды костюмы.

Мы роемся в нем с полчаса, потом возвращаемся в гостиную, нагруженные каждая до подбородка старыми платьями и кусками шелка, бархата и кружев.

- Господа, смотрите! Здесь такая масса вещей, что из них можно костюмы накроить и нашить для детишек голодных кофточки теплые, капора и все такое. Чудесно! - кричит с порога Дина.

Все оживлены, одухотворены предстоящей работой. Желание принести пользу захватило всех. Быстро разбираем материал, кроим, порем, сшиваем.

Я смеюсь и болтаю взапуски с Диной, но неожиданно смолкаю, встретив на своем лице взгляд угрюмых, печальных глаз.

Передо мною стоит Борис Львович Чермилов. Его губы кривятся в усмешке, глубокая морщинка бороздит лоб. Какое у него несчастное лицо в эту минуту!

- Вы знаете, - говорит он, - я совершенно лишний здесь, потому что решительно не обладаю никакими талантами, которыми я мог бы принять участие в задуманных здесь работах, но я внесу свою лепту в ваше предприятие. Об этом не беспокойтесь.

И, сделав один общий поклон, Чермилов Удалился, несмотря на усиленные просьбы "Солнышка" и мамы-Нэлли.

Странный человек!

* * *

Наши вечера приобрели особенную прелесть. Большой обеденный стол теперь - рабочий.

Все мы заняты, все приносим пользу по мере сил. Я вяжу одеяла на деревянных спицах, розовые, желтые, белые и голубые. Трем сестричкам дали работу полегче: подрубать изящные галстуки и носовые платки, которыми изобилует наше имущество. Впрочем, младшая разрисовывает еще и фарфоровые тарелки. Кармен, то есть старшая Медведева, Ларя, вместе с братом сооружает удвоенными силами какую-то умопомрачительную накидку из кружев, тюля и лент, и трудно решить, у кого она выходит искуснее. Кажется, пальма первенства принадлежит Вольдемару. Тима Зубов помогает сматывать шерсть и шелк, то есть, попросту говоря, мы бессовестно пользуемся его растопыренными пальцами, с которых сматываем шерстяные и шелковые нитки. При этом восемнадцатилетний офицерик, к общему смеху, непременно путает материал настолько, что его приходится потом долгое время приводить в порядок. Кто-нибудь из офицеров, Линский, Невзянский или юный барон Леля, читает. Мы слушаем затаив дыхание, то бессмертные "Вечера на хуторе близ Диканьки", то "Русских женщин", то "Дворянское гнездо". Иногда появляется молчаливый Чермилов.

- Прямо из лесу. От вас хвоей пахнет. Прелесть, как важно, - восторгается Дина и спрашивает: - Ну, а ваш сюрприз? Приготовили его для базара?

"Лесной царек" в такие минуты мычит что-то неопределенное себе в нос. Вольдемар хохочет.

- A m-lle Дина совсем не любопытна. О нет!

Борис Львович не улыбается даже и молча садится в свой угол.

Я снова вижу пару черных блестящих глаз, устремленных на меня оттуда. Он точно присматривается ко мне, точно изучает мои движения, лицо, походку. И мне становится как-то жутко и не по себе под этим настойчивым взглядом. Потом он уходит, не простившись ни с кем.

- Не люблю я этой тени отца Гамлета, - смеется Маша Ягуби, покачивая ему вслед головой.

- Пари держу, что он опять в лес удрал, - вторит ей Володя Медведев.

- Неужели он никогда не смеется? - срывается у его младшей сестры, Сони.

- Нет, как же! - отзывается Тима. - Раз я видел его хохочущим, когда его Мишка с солдатом боролся: совсем как будто другой человек.

Ах, правда! Ведь и я видела этого мрачного человека добродушно, ребячески довольным в обществе его мохнатого друга.

- Господа, прошу внимания, - возглашает Линский, мастерски читающий стихи, и возвышает свой красивый баритон.

Гурзуф живописен.
В роскошных садах
Долины его потонули...

- Господа, кто стащил мою иголку?

- Дина! Тcсс! Штраф!

За помеху в чтении взимается штраф в пользу голодающих.

И платим мы штраф с особенным удовольствием и охотой.

А работа подвигается. Да и время - скоро рождественский сочельник.

* * *

Дождались-таки Рождества! Огромная елка стоит в гостиной. Запах свежей хвои наполняет комнаты. Гремит весь вечер рояль под искусными руками Эльзы.

Я с удовольствием принимаю участие в детских забавах, а сама нет-нет да поглядываю на часы: после детской елки мы с "Солнышком" и мамой-Нэлли едем на "наш" знаменитый базар в городскую ратушу. Там же и наш костюмированный вечер.

Костюм цветочницы с корзиною живых цветов разложен у меня на кушетке, и черная полумаска ждет на столе. Решено, что я войду немного позднее в залу, чтобы никто не узнал Лиды Воронской по сопутствующим ей родным.

Затея костюмированного базара принадлежит Володе Медведеву.

- Гораздо интереснее не знать, у кого покупаешь. Забавнее во сто раз, - уверял он.

По окончании базара решено ехать кататься в мокшанах.

- Будем заезжать в знакомые и незнакомые дома, - развивает эту идею Тима.

- Ах, вот чудесно! Восторг! - пищат барышни.

- Как хотите, а дочку я с вами без себя не пущу, - заявил "Солнышко".

Поднялись суматоха, охи, протесты.

- А вы вот что, Алексей Александрович, поручите вашу дочь мне. Будьте покойны, довезем в сохранности, - говорит Тима.

- Что?! Вам?! Тимочка, не обижайтесь, голубчик, да вам самому гувернантку надо.

И мой отец, знавший Зубова еще в детские годы, безобидно расхохотался.

- Ну а без Лидочки я не поеду, - заявила Маша Ягуби.

- А вас-то пускают самое, Надюша? - обратились к Дине.

- Увы, нет! Без немки нельзя, а немка не хочет ни за что, - чуть не плача говорит Дина.

Наконец, решено было, что "Солнышко" поедет с нами. Для этой цели со дна сундука был извлечен костюм боярина, в котором он когда-то участвовал в одном великосветском спектакле.

К общему восторгу юной компании, удалось заполучить согласие моего отца, который являлся душой всякого общества.

* * *

В семь часов вечера с трудом удалось развезти компанию малышей по домам. Некоторые из маленьких гостей устроили концерт в передней.

Наступила и моя очередь веселиться.

Костюм цветочницы, распущенные по плечам локоны и большая благоухающая корзина живых цветов, которые я должна буду продавать у своего киоска одновременно с изящными вещицами туалета. Черная полумаска делает меня совершенно неузнаваемой, и только по высокой хрупкой фигурке можно узнать в нарядной цветочнице Лиду Воронскую.

Я вхожу в залу ратуши как раз в ту минуту, когда духовой оркестр играет туш, и торговля на базаре уже началась.

- Лидочка, я вас сразу узнала. Спешите к вашему киоску, скорей, скорей!

И хорошенький подвижной чертенок в бархатной полумаске хватает меня за руку.

- Дина! - со смехом вырывается у меня.

- Тссс! Не сметь открывать моей тайны! - шепчет чертенок и грозит мне пальцем. - А впрочем, по моей "тени" каждый узнает меня.

И Дина кивает в сторону долговязой саксонки. Потом наклоняется к моему уху и шепчет лукаво:

- Нет, вы подумайте только: я ей привидением посоветовала нарядиться, а она вздумала обидеться, эта прелесть.

Зала ратуши уже полна самой изысканной публикой. Я мельком окидываю киоски взглядом и с трудом узнаю своих друзей.

Тима Зубов или не он?

В белом, с красными пуговицами наряде, клоун вертится волчком подле Маши Ягуби, одетой цыганкой-гадалщицей.

Баронесса Татя - Коломбина. Ее брат Олег - пестрый арлекин. Невзянский - бандит. Кармен и Соня олицетворяют собою зиму и лето. Три сестрички Петровы верны себе: они изображают трех муз с лирами в руках; у третьей, Риммы, почему-то за плечами крылышки херувима.

Но кто это там в углу?

Боже мой! Да ведь это сам "лесной царек" с всклокоченной зеленой бородою, в одежде из коры березы, с сучковатыми руками в виде древесных же веток, со спутанными зелеными волосами. Вместо пояса у него длинная цепь со четырьмя концами, и на каждом из них прикреплено по маленькому живому неуклюжему медвежонку.

Неужели это он, "лесной царек"? Так вот какова его дань нашему благотворительному делу! Не имея возможности помочь нам работой, он рыскал по лесу, пока не нашел берлогу медведицы, и, может быть, с опасностью для жизни извлек оттуда этих прелестных четырех медвежаток.

Я обожаю зверей и поэтому, предоставив моему помощнику Линскому вести дело продажи у своего киоска, лечу на дальний конец залы, где на соломенных подстилках у ног "лесного царька" лежат четыре милых зверька.

- Борис Львович, что за великолепная идея пришла вам в голову!

Он вздрагивает и дергает цепь, заставив мишуков поднять головенки и испуганно оглянуться вокруг.

- Вы?! - Черные молодые глаза с радостью смотрят на меня из-под нависших зеленых бровей лесного деда.

Я долго забавляюсь чудесными зверюшками, потом отхожу к своему киоску.

- За ленивую и нерадивую работу следовало бы штрафовать, - гремит невысокий пилигрим, Володя Медведев.

- О, я невиновна в этом, - декламирую я.

- Хотите, я сейчас на руках пройдусь от радости. Ведь как торгуем-то! - радуется Вольдемар.

- Нет, а Чермилов-то каков! - смеется Тима. - Просто клоун: четырех медвежат приволок. Каково! Доставал, говорит, за тридцать верст отсюда, едва живой от медведицы ушел.

- Эка невидаль медвежата! Да я вам слона приволоку из Индии для будущего базара, - острит Володя.

- Нет, уж лучше крокодила, - хохочет подоспевшая Дина.

- Ну и крокодила! - великодушно соглашается тот.

Все жители Царского знают цель базара и всячески стараются поддержать ее. Киоски осаждаются. Тима и Вольдемар зазывают к себе, как настоящие торговцы.

- К нам пожалуйте-с. У них не покупайте-с! Ихний товар гнилой, наш первый сорт, самый лучший! Покупали за гривенник - продаем за рубль, без торгу-с!

С непривычки мы, барышни, путаемся, но оправляемся вскоре, и дело идет как по маслу, товар менее чем в два часа раскуплен весь.

Раскуплены любителями и четыре косолапых мишки. Чермилов, освобожденный от обязанностей торговца, присоединяется к моему киоску.

- Правда, что вы проникли в логовище зверя и унесли оттуда мишек? - спрашиваю я его.

- Правда.

- Но у вас было, конечно, оружие?

- Да, короткий охотничий нож.

- Как! А ружье?

- Зачем? Я бы мог ранить им нечаянно одного из этих милых зверюшек.

- Но если бы медведица...

Я не доканчиваю. Дыхание замирает у меня в груди.

- Я бы защищался ножом, - отвечает он.

Я смотрю на него новыми глазами. Как он смел, этот тихий, молчаливый человек. Большой Джон и этот...

И, позабыв все в эту минуту, я начинаю рассказывать Борису Чермилову о покойном Джоне. Я вкладываю в свои слова столько чувства и нежности к ушедшему другу, что мой собеседник проникается особенным вниманием к нему.

- Когда вы к нам придете, я вам покажу его портрет, - заканчиваю я.

- Я приду, - говорит Чермилов.

* * *

- Садитесь же, господа, садитесь. А то не успеем и знакомых объехать. Уже ночь на дворе.

К подъезду ратуши подали огромные, человек на пятнадцать, розвальни, сани - мокшаны.

С хохотом мы размещаемся в них. Вольдемар, точно кормчий, стоит на главном месте и дирижирует руками, как заправский капельмейстер оркестра...

- Господин полковник, вы сюда, на председательское место, - усаживает он "Солнышко", - а дочка рядом. Другого соседа, прелестная цветочница, благоволите сами себе избрать.

- Меня выберите, - шепчет мне Тима.

- Нет, уж если на плутовство дело идет, так меня! - громко кричит Вольдемар, расслышавший его слова.

- А по-моему, узелки тянуть, - предлагает кто-то.

- Борис Львович, пожалуйте к нам. "Лесной царек", к нам! - зову я громко Чермилова.

- Вот тебе раз! А почему бы не меня? - тоном капризного дитяти просит Вольдемар.

И он принимается завывать в голос. Молодой парень-ямщик поворачивает к нему широко осклабившееся лицо.

- Ништо, барченок, не реви. Ступай лезь сюды на козла; ты парень дошлый, сейчас видать, править могишь, - предлагает он юноше.

- Могишь! Могишь! - закивал и зарадовался Вольдемар. - А что, дошлый и дохлый, пардон за выражение, не одно и то же будет?

- Нет! Успокойтесь, нет!

Около молоденького, всегда тихого барона Лели группируются три сестрички.

- Ах, мы боимся ездить в мокшанах. На поворотах вывалят вдруг, - пищат они.

- Не бойтесь, на снегу мягко, - утешает их Вольдемар, уже взгромоздившийся на козлы.

- Чур! Господа, уговор дороже денег. Насчет "опрокидоносов" из саней я решительно не согласен.

И веселое лицо "Солнышка" выглядывает из-под боярской шапки.

- Нет, нет, господин полковник, вы на нас упадете, мягко будет, - высовывается из-под воротника своей офицерской шинели Тима.

- А Дину-то не пустили! Вот жалость! - волнуется Маша Ягуби.

- Мы ей завтра сочувственный адрес пошлем, - отзывается Вольдемар, а вслед затем взвывает диким кучерским выкриком:

- Эй, родимые, вывози!

Лошади, испугавшись, сразу берут с места чуть ли не галопом, и тяжелые мокшаны наклоняются вбок.

- Эге, да у вас, юноша, кучерские способности не то чтобы очень, - смеется "Солнышко", в то время как его сильная рука подхватывает меня.

- Это сначала только. Уверяю вас, что больше трех раз мы не вывалимся, - утешает его Медведев.

- Га-га-га! - гогочет ямщик, которому пришелся по сердцу веселый барин, успевший его уже угостить папироской.

- Ай! Ай! Мы не согласны! - пищат барышни, в то время как баронесса Татя спокойно улыбается.

- Володька! Гадкий! Не смей! - горячится Соня.

- Да не бойтесь же...

Мокшаны накреняются на другой бок под новый визг и хохот.

- Ну, юноша, еще такой опыт, и вы будете уволены с козел, - поднимает голос "Солнышко". - Я у вас за старшого, в некотором роде начальство, и извольте слушаться. Да-с.

- Только для вас, господин полковник.

И Вольдемар уже серьезно занимается лошадьми.

Звенят колокольчики под дугою. Крепчает декабрьский мороз. Но мне тепло: с одной стороны теплая шуба "Солнышка", с другой - такая же теплая "лесного царька". Черные глаза глядят из-под наклеенных бровей. Тайнами леса и жутью одинокой человеческой души полон этот взгляд.

* * *

Мокшаны останавливаются перед домом князя Б. Самого князя уже предупредили, что к ним приедут сегодня ряженые. Нас встречают денщики и лакеи, выбежавшие на подъезд.

Впопыхах надеваем маски и входим в залу.

Нас ждали. В столовой стол, уставленный яствами; в зале - хор трубачей и песенников. Позднее, дав нам наслушаться пения и музыки, княгиня садится за рояль, и мы танцуем. Князь же, высокий, красивый старик, подходит к каждому из нас, стараясь узнать, кто мы.

Смех, шутки, догадки.

Узнали только "Солнышко" и баронессу Татю.

Вольдемар же уверяет князя, что он переодетая барышня, и тот верит ему, к общему восторгу.

К нам присоединяется племянник князя, молоденький гусар, одетый монахом, и мы уезжаем.

От князя Б. мы поехали к Рагодским. Маша Ягуби, как истая цыганка, гадает всем по ладони. Оказывается, Марья Александровна должна, согласно линиям руки, прожить сто лет, быть прабабушкой и при этом не потерять ни одного зуба; а ее дочь Наташа - выйти замуж за владетельного принца.

Нашумев, мы исчезаем под общий хохот.

Последний визит наш - к купцу-миллионеру И. Но "самого" нынче нет дома, а "сама" ряженых и покойников боится больше всего на свете. Мы слышим еще в прихожей, как она кричит на весь дом:

- Акулина! Домна! Перепетуя! Убери польты с вешалок сичас! Кто их знает, ряженых-то, из каких они будут! Вон намедни, бают в газетах, такие же ряженые в Питере дочиста у купца Митрофанова весь дом обобрали. Польты-то да одежу, какая получше, убери. Да молодцам вели для всякого случая наготове стать у ворот, да...

- Вот так приемец! - не удержался кто-то из нас, и все остальные бросились к мокшанам.

Один "Солнышко" остался успокаивать старуху и в конце концов сбросил маску и откланялся ей.

- Ох, батюшки мои! Что ж это ты раньше-то мне, ваше высокородие, не отлекимендовался? Да я таких гостей дорогих и посадить-то не знаю где... Акуля! Домна! Перепетуя! Тащи все, что дома есть... Чаю, кофею, щеколад, пастилы, орехов, винца. Ахти, срамота какая! - кричала она снова, раскрасневшись от волнения.

- Нет уж, покорно вас благодарю за всю честную компанию, матушка; нам домой пора.

- Вот так обласкали! - надрывался Вольдемар на козлах. - За грабителей приняли!

- Тсс! Я прошу слова. - И мой отец поднял руку над головой, призывая всех нас к порядку и вниманию.

- Что? Что такое, Алексей Александрович?

- А то, что, вместо столь неудачного визита, я бы посоветовал вам заехать к Раздольцевым, навестить бедную m-lle Дину, которая, вероятно, тоскует дома, лишенная приятной прогулки.

Милый "Солнышко". Он всегда думал доставить радость другим.

Мне захотелось обвить руками шею дорогого моего отца и шепнуть ему на ухо тихо, чтобы не расслышал никто: "Папа, золото мое! Как я люблю тебя за твою доброту и чуткость! Ведь мы все позабыли в своем собственном эгоистичном веселье о бедной Дине. Ты один захотел и сумел утешить бедного подростка, милый, ласковый, хороший, "Солнышко" мое".

Но я стеснялась и только крепко сжала руку отца, понявшего и без слов это мое пожатие.

У Раздольцевых мы провели остаток вечера. Пели цыганские песни хором, плясали, играли.

Нечего и говорить, что Дина была в восторге и прыгала, как маленький ребенок, забыв свои почти "взрослые" пятнадцать лет.

* * *

Святочная неделя уже на исходе. Вчера мы встречали Новый год в обществе наших многочисленных знакомых. Сегодня "Солнышко" и мама-Нэлли отправились на вечер к князю Б. Звали и меня с собою, но я отказалась.

Я не люблю балов, с громом оркестра и чопорным обществом "большого света". Среди бальной залы я чувствую себя такой маленькой и ничтожной. Да и вообще, вся эта светская сутолока не по мне. Она отвлекает меня от моего любимого дела, которое совершается тихо-тихо под сенью моей скромной комнатки, неведомое никому.

Я пишу институтские воспоминания. Передо мною чередой проходят знакомые лица: бледная черкешенка, похожая на черную розу, порывистая, экзальтированная княжна Ю. с Кавказа, сгоревшая в три месяца от злейшей чахотки, кроткая Лиза М. и другие - ряд женских силуэтов, которые я заношу на страницы моего дневника. Кто знает, быть может, когда-нибудь они и пригодятся мне для более серьезной работы. Потом пишу стихи. Вероятно, никогда не увидят света эти ничтожные обрывки моей души, но отказаться мечтать над ними нет мужества восторженной девочки.

Сегодня никто не мешал за весь вечер. Гостей не было, и я погружаюсь в мои грезы. Ах, если бы можно было уйти далеко, в какие-нибудь заповедные леса, в глухе зеленые трущобы и, слушая природу, творить образы и песни...

- Недурное желание! - слышу я смех Вари.

- Как, неужели я мечтала вслух?!

- Конечно. И знаешь ли, удивительные проекты! Но что бы ты стала делать зимою, когда вода замерзает, а под снегом умирают лесные плоды?

- Действительно, - соглашаюсь я. - Пойдем лучше гадать на перекресток, Варя.

Ее брови хмурятся, она поджимает губы и цедит едва-едва:

- Греховное это занятие, противное Богу.

- Ах, Варя, ты совсем монахиней стала.

- А ты не смейся, - сурово говорит она, - каждому свое. Ты мечтаешь сделаться писательницей, а я, глупая, неученая, бездарная, пожалуй, буду монашкой.

- Перестань, милая Варя, я же не хотела тебя обидеть. А по поводу писательства оставь: я ни о чем не мечтаю, ничего не жду. Но, веришь ли, Варя, я не могу жить без большого, захватывающего дела, не могу жить так, как живут наши барышни из общества. Ах, Варя, ужасно умереть, не принеся пользы никому, - ни пользы, ни счастья, не оставив никакого следа за собою.

- Не говори глупостей. У тебя все впереди, - говорит она глухо, - молодость, здоровье, богатство, всеобщая любовь и талант.

- Талант? Ты говоришь, талант, Варя? - визжу я.

- Тише, сумасшедшая, детей разбудишь.

- Талант! Талант! Талант! - припеваю я, кружась по комнате и раздувая юбки.

Как жаль, однако, что мой талант признается одной только Варей. И никто не знает о нем.

- Пойдем же гадать, "слушать" на улицу, Варюша. Мы узнаем, по крайней мере, есть ли у меня талант или нет.

- Гадать? Ни за что!

- Ну, тогда оставь меня. Я буду гадать одна перед зеркалом.

- Ага! Не боишься! А если тебе привидится "он"? - И она делает пугающие глаза, говоря это.

- Кто это он, позвольте узнать? - осведомляюсь я насмешливо.

- Да тот, кого ты твоим богоотступным делом собираешься тешить.

- A, monsieur Нечистый! Так бы и говорила. Ничего я не боюсь, Варя. Ты научи меня только, как это гадают перед зеркалом.

- И не подумаю, греховодница. Выдумала тоже.

- Тогда обойдусь и без твоей помощи. Даша! Даша! - кричу я.

Веселая, разбитная горничная стоит передо мною. Варя презрительно фыркает и исчезает.

- Совсем испортились они характером опять за последнее время. А еще в монашки собираются. Куда им, - подмигивает ей вслед Даша.

- Научите, как это гадают перед зеркалом, Даша, - прошу я ее.

- А не боитесь, барышня?

- Ничуть.

- Тогда извольте-с.

* * *

Я сижу перед овальным зеркалом в маленькой гостиной. Против него - другое зеркальце. Две свечи поставлены между ними. Все другие огни потушены.

Я одна. Дети спят. Варя читает в дальней комнатке Эльзы жития святых. Эльза уехала еще с утра в Петербург к своим знакомым. За окнами бушует метелица. Завывает ветер. В зеркале отражается коридор огней. Это мои две свечи, повторенные бесконечное число раз в его гладко отполированной хрустальной поверхности. Ни тени страха во мне - одно любопытство. Вспоминаются институтские годы. Моя подруга Нина Бухарина всегда гадала так в крещенские вечера. Уверяла, что видела один раз Евгения Онегина, другой - инспектрису, третий - черную корову. Посмотрим, что-то увижу я. Мои глаза погружаются снова в отполированную гладь стекла.

Бесконечная световая галерея убегает вдаль, туда, где таинственно приютилась темнота. Мои глаза смотрят теперь остро и напряженно. Мои уши чутко слушают.

Раз. Два. Три...

Это часы в гостиной. Девять...

И снова тишина. Ветер на улице и ветер в трубе.

Постепенно огни свечей сливаются в два горящие факела. Глазам больно от напряжения, но оторвать взгляд от зеркала я уже не в силах. Время забыто. Окружающая обстановка перестает существовать для меня. Дум уже нет в голове, ни единой.

Что это? В зеркале что-то зашевелилось, задвигалось. Не то какой-то клубок, не то...

Вот оно ближе, ближе...

Онемевшая от долгого созерцания, я вздрагиваю и, не отрываясь ни на минуту, слежу за приближающейся ко мне фигурой. Теперь ясно видно. Это человек. Он приближается в зеркале ко мне, он спешит между рядами свечей по бесконечному коридору.

Вот еще ближе, и еще...

Я вижу сейчас его ясно. Я различаю золотое шитье мундира, широкоплечую фигуру, бледное мрачное лицо, искаженные страданием губы...

Чермилов!

Так вот он, мой суженый! Моя судьба! А я ждала увидеть другое: лавровый венок и венчание славою будущей поэтессы... О!

Я вскакиваю и, забывшись, тушу правую свечу. Но и при одной левой видение не пропадает. Напротив, оно стоит, не двигаясь, передо мною в стекле зеркала во весь рост, реальное, жуткое, близкое к правде, в двух шагах от меня, за моими плечами.

Бледное лицо, мрачные глаза и страдальческие губы. Черный немигающий взгляд впивается в мое лицо.

Невольный ужас холодит мою кожу. Я протягиваю руку к стеклу, как бы отталкивая, разрушая галлюцинацию. Потом оборачиваюсь и вскрикиваю:

- Борис Львович!

* * *

Передо мною стоит живой, действительный Борис Львович Чермилов, бледный, взволнованный.

- Простите. Я напугал вас. Но ваш лакей сказал, что вы дома с m-lle Варей. И я дерзнул без доклада войти. Ради Бога простите. Будьте снисходительны к страдающему человеку.

Он говорит отрывисто. Лицо его бело, как мел. Рука холодная, почти ледяная, сжимает мою руку.

- Что с вами, голубчик? Несчастие? Да?

Он падает в кресло и беззвучно рыдает.

- Простите. Не могу. Но вы меня поймете... У меня был друг. Это был единственный близкий, понимавший меня человек. И он умер внезапно вчера ночью, далеко отсюда, умер, случайно утонув в проруби реки.

- Как Большой Джон!

- Да, как ваш друг, про которого вы мне рассказывали. Одна судьба. Теперь я одинокий, никому ненужный. Один Мишка у меня, кому еще я дорог. Одно живое существо, которое любит меня, жалеет. Но это же не человек. А люди, знакомые, те меня не любят, боятся, чуждаются. Я такой нудный, скучный, молчаливый. Я кажусь бессердечным и злым. Но я не таков, клянусь вам. Я только несчастлив. Есть люди на свете, отвергнутые с колыбели мачехой-судьбой. Это пасынки жизни. В детстве они дикие, непонятно стесняющиеся и озлобленные ребятишки, в отрочестве - всеми обижаемые одинокие подростки, в зрелые годы - враги людей. У нас большая семья, и среди нее я был самым нелюбимым. Я был зол, драчлив, придирчив. Вырос - стал угрюм, замкнут и одинок. Я не люблю людей и их чуждаюсь. Одного Евгения, моего товарища, я не чуждался, и того отняла судьба. Говорят, я приношу несчастие, может быть, потому, что во мне много озлобления и вражды. Я любил до сих пор одну только природу и зверей. Особенно природу. А теперь...

- Вы любили еще и того, умершего, - поправляю я его.

- Да... Нет, пожалуй, я уважал его только и ему верил. Он никогда ничем не оскорблял меня, и его дружба была мне утешением. Но любви я не чувствовал ни к кому, кроме...

Он вдруг замолк, и страдальческое лицо его осветилось светлой улыбкой.

- Кроме?

- Кроме моей воплощенной мечты. Вы помните встречу с "лесным царьком" в глуши леса? Тогда-то лесной, одинокий человек увидел свою мечту, хрупкую девушку со смелым ищущим взглядом, чистую и гордую, так ласково отнесшуюся ко мне. Я долго думал об этой встрече. Потом я увидел ее в большой светлой зале и понял сразу, что хрупкая, жизнерадостная девушка, то задумчиво-грустная, то детски-оживленная и шаловливая, навсегда вошла в мое сердце и что она одна могла бы быть моим другом. Вы поняли меня?

Я молча кивнула головой. Мои щеки загорелись румянцем.

- И тут мои страдания и тоска удесятерились. Я чувствовал, что между мною и этою девушкою - огромная пропасть. Я - одинокий, нелюбимый, с тяжелым характером, угрюмый - что мог я предложить этому ребенку со светлой детской душой? Сейчас я лишился последнего друга. Евгений умер. Жизнь окончательно побила меня. Какая тоска, одиночество, какая мука!

Он закрыл лицо руками и замер,

Замерла и я.

Жалость ворвалась в мое сердце. Этот печальный, убитый горем, одинокий человек, казалось, вошел в него вместе со жгучим моим сочувствием к нему. Я положила ему на плечо руку и прошептала тихо:

- Я не знаю, что бы я сделала, чтобы вы не были так несчастны.

В одну секунду его залитое слезами лицо повернулось в мою сторону, и странный, робкий, прерывающийся лепет сорвался с его уст:

- Если бы вы могли, если бы захотели, вы бы дали мне новую жизнь, радость и счастье. Вы бы примирили меня с миром, с людьми.

Тут он на минуту умолк, обеими руками схватил мою руку и добавил:

- Милая, светлая девочка с большою душою, дорогое, любимое, обожаемое дитя, согласились бы вы быть женою скучного, угрюмого, тяжелого человека?

Что-то больно ударило мне в сердце. Могучая волна жалости, сочувствия и глубокой нежности к этому большому ребенку подхватила меня. И та же сила вырвала из груди моей тихое, но твердое:

- Да!

* * *

Как во сне помню, как мы вместе очутились в кабинете "Солнышка", где как раз в то время находилась и мама-Нэлли, как Борис Львович стал просить их дать согласие на наш брак, как в ответ отец горячо прижал меня к своей груди, а мама-Нэлли поцеловала меня в лоб, как они пожимали руку Борису Львовичу и что-то говорили ему, но что именно - того я, взволнованная, не в состоянии была разобрать. "Солнышко" и мама-Нэлли давно догадывались, зачем так часто посещает наш дом этот угрюмый, мрачный человек. Но тем не менее они взволновались.

- Дитя мое, какая же из вас выйдет пара? - возмущался отец, когда я осталась с ним наедине. - Ты воплощенная жизнерадостность, веселость, резвая птичка, а Борис Львович, ведь это действительно воплощение мрака и тоски.

- Это оттого, что он несчастлив, папа, - говорю я серьезно. - Но я сделаю его счастливым. Да. И сама буду счастлива вместе с ним.

- Воля твоя, моя девочка, я меньше всего хочу служить помехой твоему счастью. Но не торопись, по крайней мере. Ведь ты еще ребенок годами. Подожди, узнай его хорошенько и тогда - с Богом, выходи за него.

- Ах, я уже знаю его. Душа его - открытая книга для меня одной. Его не поймут другие, никто, кроме меня, никто, - лепечу я, бросаясь на шею отцу.

Мама-Нэлли тоже долго беседует со мною на ту же тему.

- Ну, отложи хоть до будущего года вашу свадьбу, узнаете как следует друг друга. До осени хотя бы, - просит она.

- До осени! Ни за что на свете! Мы уже решили с Борисом. Да, решили. Борис говорит, что весною у него на хуторе под Черниговом черешни цветут, как в сказочном царстве, и всю ночь поют соловьи. Я никогда не видела Малороссии, мама, и мы туда едем, едем. Ты знаешь край, где все обильем дышит. Где реки льются чище серебра...

* * *

Новая жизнь с этого дня потекла в нашем доме. Везде и всюду только и говорят о том, что я невеста Бориса Львовича. Павлик стал теперь сдержаннее и чуть-чуть холоднее в отношении ко мне. Я часто слышу, как он спрашивает мать:

- Что же это такое, мамочка? Наша Лида всех нас на одного Чермилова променяла? Разве уж он лучше всех нас?

А карапузик Саша, смешно переваливаясь на своих пухлых ножонках, ковыляет ко мне и, прищурив один глаз, осведомляется лукаво:

- Ты, Лида, пожалуй, сказки нам перестанешь рассказывать и бегать в пятнашки с нами, когда сделаешься "дамой"?

А за столом синие глазки старшого братишки щурятся при моем появлении:

- Встаньте! Не видите разве - идет невеста!

И все вскакивают со своих мест и вытягиваются передо мною во фронт, как солдаты. По их мнению, невеста - это почетная должность, вроде командира полка или начальника города.

Варя дуется на меня и часто шипит надо мною, когда я лежу в постели:

- Нечего сказать, убила бобра! И нашла же ты себе жениха! Да он тебя своей тоской да молчанием в могилу вгонит! Не приведи Бог!

- Он хороший, добрый, Варя, - утешаю я девушку.

- Что-то доброты его я не видела. Сидит, молчит да глядит, как сыч, только и доброты у него.

- Нет, он добрый, по глазам видно, - поддерживает меня Эльза и крепко обнимает меня.

Борис Львович приходит теперь ежедневно и целые вечера просиживает у нас. И я вижу, как тает угрюмая туча на его лице, и светлое, простодушное выражение заменяет недавнюю мрачность. Его лицо делается таким счастливым, когда я подле него.

Нет, нет, я не раскаиваюсь, что дала ему это счастье.

* * *

В конце января - наша свадьба.

Смутно, словно в тумане, переживаю я этот день. Что-то пестрое, шумное, полное блеска, огней и приветствий, какой-то сумбурный сон.

Меня одевают Эльза, Варя, приехавшие сверстницы, подруги.

Твердо соблюдается обычаи. Старший братишка обувает ноги, не забывая вложить золотые монеты в маленькие туфельки, - это чтобы быть богатой, как поясняет мама-Нэлли. Потом мама-Нэлли и "Солнышко" благословляют в гостиной посреди большого ковра. В глазах обоих слезы. Милые, не плачьте!

А у самой стучит сердце, и глаза становятся мокрыми.

Прощаясь с сестренкой, не могу успокоить ее. Ниночка плачет и кричит неистово.

Но вот появляется Тима, шафер жениха, с букетом белых роз от Бориса и объявляет, что жених уже ждет в церкви. В передней, пока меня укутывают в ротонду, я бросаю мимолетный взгляд в зеркало: хрупкая девичья фигурка, тонкая, прямая; венчальный костюм и фата невесты, а под белыми цветами флердоранжа - совсем детское лицо.

Вот так "дама"!

Отвешиваю себе низкий реверанс, состраиваю гримасу, чтобы развеселить своих, и, путаясь в шлейфе, спешу на подъезд.