Вторая Нина Часть I. Глава пятая. Тяжелые дни. Хаджи-Магомет. Я уезжаю
Четвертый день, как на меня сердится отец. В первый день, проведенный в тревоге за Керима, я просто не могла осознать случившегося. Отец не хочет видеть меня!
Я подхожу к нему - пожелать доброго утра... Он спрашивает о моем здоровье и целует в глаза - так принято, заведено, установлено, но в голосе нет и следа прежней нежности, во взгляде - ни единого ласкового лучика. Он больше не называет меня ни своей звездочкой, ни своей малюткой. И это он, папа, мой дорогой папа, по одному слову которого я охотно отдала бы жизнь! Мне хочется подойти к нему, спрятать лицо на его груди и сказать ему все: про мои сомнения и грезы, непонятную ненависть к французским глаголам и размеренной жизни, но язык не повинуется мне. К чему говорить? Папа все равно не поймет меня. Никто не поймет... Я сама себя порой не понимаю. Я знаю только одно: судьба совершила роковую ошибку, создав меня женщиной. Если бы я была мужчиной!
Я страдаю. Ужасно страдаю. После обычных утренних занятий с Людой я целые дни слоняюсь по саду и дому, как потерянная. Люда как будто не замечает, что со мной творится. Она по-прежнему удивительно спокойна, наша безупречная Люда с ее ровным, как ниточка, пробором, с тихой грустью в прекрасных глазах. Но я знаю, что и Люда недовольна мной... И не только Люда, но и Маро, и Михако - словом, все, все. Маро, когда приносит по утрам кувшины с водой для умывания, укоризненно покачивает головой и заводит разговоры о том, как неосторожно и предосудительно - водить дружбу с разбойниками... Наверное, это не только смешно, но и трогательно, однако, нестерпимо раздражает меня.
Я считаю себя несчастнейшим существом в мире хотя бы потому, что родилась не в лезгинском ауле, а под кровлей аристократического европейского дома. Не правда ли, странно - страдать от того, чему многие завидуют?
На пятый день я, наконец, не выдерживаю неестественного напряжения.
- Люда, - говорю я после скучнейшего урока, из которого я запомнила лишь восклицание Франциска I, побежденного Карлом V: "Все потеряно, кроме чести!" (Хорошая фраза! Признаться, она пришлась мне по вкусу). - Люда! Попроси папу, чтобы он позволил мне покататься на Алмазе.
- Но разве ты сама не можешь этого сделать, Нина? - удивляется моя названная сестра и воспитательница.
- Ах, оставь пожалуйста! - огрызаюсь я, взбешенная ее притворством.
Люда выходит, а я терзаюсь горечью и тоской - зачем обидела ни в чем не повинного человека... Вскоре она возвращается и сообщает мне:
- Папа позволил!
Мигом забыты все мои несчастья. Сбрасываю платье с длинной талией и узкой шнуровкой и совершенно преображаюсь. На мне старый изношенный бешмет, широкие залатанные шаровары, белая папаха из бараньего меха, побуревшая от времени, и я уже не Нина бек-Израэл, княжна Джаваха, - стройный маленький джигит из горного аула.
- Аршак! Седлай Алмаза! - кричу я в голос, ураганом влетая в конюшню.
Он прищелкивает языком, поводит черными сверкающими глазами и... как по щучьему велению, мой Алмаз тотчас оседлан и взнуздан. Я взлетаю в седло...
Вот они, тихие, как сладкая грусть, долины Грузии. Вот она, патриархальная картина - виноградники Карталинии, зеленые берега ворчливой Куры, далекие отголоски быстрой Арагвы. Сонное царство! Прочь, прочь отсюда. Мирные картины не по душе Нине Израэл! Дальше отсюда, дальше!
Я несусь, забыв весь мир в этой бешеной скачке. Благородный Алмаз отлично понимает мое настроение - каждым нервом, каждой своей жилкой! Мы несемся по откосу бездны... Чего еще желать? Я хотела бы одного - встретить седого, как лунь, волшебника, который одним взмахом волшебной палочки превратил бы меня в отчаянного абрека лезгинских аулов. Пылкое воображение дочери Востока уже рисует мне этого старца с проницательными глазами, его гнедого, отливающего золотом коня. Мы сталкиваемся на узкой тропинке горного ущелья и одним ударом волшебного жезла он превращает меня в смелого, сильного, статного и прекрасного лезгина, как Керим! Да, да, как Керим!..
Прощай, Люда! Прощайте, французские глаголы, Франциск I и Карл V!..
Я зажмуриваюсь в ожидании чуда и... Открыв глаза, невольно кричу в изумлении и испуге. Навстречу мне едет седой волшебник на гнедом, отливающем золотом аргамаке. Точь в точь такой, каким секунду назад рисовало его мое воображение...
Он одет в темный бешмет, поверх которого накинута на плечи косматая бурка. Папаха из черного барана низко надвинута на лоб. Из-под нее глядит сухое, подвижное старческое лицо с седыми нависшими бровями. Длинная, широкая и белая, как лунь, борода почти закрывает грудь его запыленного бешмета. Черные, юношески быстрые глаза способны, кажется, охватить взглядом и небо, и бездны, и горы разом.
Я дала шпоры коню и в одну минуту очутилась перед старым абреком.
- Дедушка Магомет! - кричала я радостно.
Ну да, я узнала его! Это был дедушка Магомет, отец моей матери и близкий друг моего отца.
Я его очень любила, всей моей душой любила дедушку Магомета, но... жаль было расставаться с моими грезами, жаль было узнать в седоке простого смертного - вместо сказочного волшебника, созданного пылким воображением.
- Дедушка Магомет, ты к нам?
- К вам, моя звездочка, к вам, ласковая птичка садов пророка, к вам в Гори.
Он остановил коня и протянул ко мне руки.
- Совсем лезгинка! Совсем джигит! - произнес он с восхищением. - Что у вас в Гори?
Сбивчиво и неумело принялась я рассказывать о случившемся - и про Керима, и про отца, и про его недовольство мной. Он слушал меня с величайшим вниманием, лишь изредка прерывая краткими замечаниями мою нескладную речь.
С пылающими щеками и горящими глазами стала я доказывать деду, что не виновата, родившись такой, не виновата, что судьбе угодно было сделать меня, лезгинскую девочку, уруской. Дедушка положил бронзовую от загара руку мне на плечо и произнес с неизъяснимо трогательным выражением, устремив сверкающий взор в небо:
- Аллах, ты велик и могуществен! Да будет воля Великого! Ты отнял у меня, Могучий дух, двух дочерей моих, чтобы сделать их урусками на унижение и горе покорного слуги твоего. Но вместо них ты дал мне утешение, ты, повелитель всех живущих на земле и на небе!.. Я узнаю кровь свою в этом ребенке, - кровь прирожденных горцев из лезгинского аула Бестуди... Нина, дитя сердца моего, ясная лазурь дагестанских небес, алая роза садов Магомета, ты - гордость моя! И он снова обнял меня дрожащими от волнения руками. Потом, спутав поводья наших коней, поехал рядом со мной, время от времени посматривая на меня с любовью, гордостью и восхищением.
О, как я гордилась любовью и восхищением моего старого деда! Как я была счастлива в эти минуты!..
- Дедушка! Милый, добрый, хороший дедушка! - шептала я, задыхаясь от волнения. - Поговори с папой, оправдай меня! Мне тяжело все это! Мне тяжело, когда мне не верят.
Странное дело! Ни с отцом, ни с Людой, ни с кем в мире я не чувствовала себя так свободно, как с дедушкой Магометом. Задушевно беседуя, мы и не заметили, как доехали до Гори.
Отец, узнав от прислуги о приезде Хаджи-Магомета, встретил нас у ворот сада. Он почтительно поддерживал стремя старика, пока тот сходил с коня. Потом подставил свое плечо, и дедушка, опираясь на него, пошел к дому. Я на некотором расстоянии шла за ними. По восточному обычаю прислуживала дедушке за столом, радуясь, что ему нравится дымящийся шашлык, мастерски приготовленный Маро.
После обеда отец отослал меня и о чем-то долго совещался с дедом. Сердце подсказывало, что они говорят обо мне. Я не ошиблась. Отец позвал меня и, по своему обыкновению, глядя мне прямо в глаза, сказал:
- Собирайся, Нина. Завтра на заре ты едешь в гости, в аул - к дедушке!
Нельзя было не понять, что отец не желает видеть меня, и поездка в аул Бестуди - своего рода ссылка. Мне стало больно и совестно. Однако я давно мечтала - вырваться из дому... Кто смог бы отказаться от соблазнительной, полной прелести поездки в родной аул, где мою мать знали ребенком, и каждый горец помнит юного красавца бек-Израэла, моего отца, где от зари до зари звучат веселые песни моей молодой тетки Гуль-Гуль? Угрызения совести смолкли.
- Торопись, Маро, уложить мои вещи. Я уезжаю на заре с дедушкой Магометом!