Оглавление

Огонек – Из дневника Ирины Камской Повесть для детей Лидия Чарская

Сентября 12-го 190…

Сегодня радостный день. Письмо Золотой — это раз, счастливое окончание экзаменационных испытаний — это два. Нет, положительно мне везет. В пятнадцать лет — шестиклассница. Весьма и весьма недурно. Думаю, что это приятно для Золотой. Ведь я ее единственная радость в жизни. Театр — это совсем иное. Разве, если бы папа не умер так рано, оставив меня двухлетней глупышкой на руках Золотой, она бы поступила на сцену? Конечно, нет. А тут надо было кормить Огонька, который требовал так много, так ужасно много… Телефонные, телеграфные барышни, служащие конторщицами в магазинах, получают крохи, и вот, соображаясь с этим, моя красавица мама пошла на сцену. Там, при ее таланте, ей удалось сделать достаточно.

Вначале приходилось кочевать из города в город ежегодно, судя по тому, где Золотая заключала с театральными директорами контракт. И вот наконец судьба нас забрасывает в наш городок… Контракт на три года… Шикарно! Мама торопится пригласить учителя давать мне уроки. До сих пор она занималась со мною сама между репетициями и спектаклями. (А роли учила ночью, бедная моя мамуля! Нелегко ей было это!)

Учитель меня подготовил блестяще. Результат налицо. За все последние три года мама только и твердила о том, что верх ее желания — это поместить меня в одну из петербургских гимназий, устроив в имеющемся при ней общежитии, так как она (моя Золотая надеялась на это) должна была изменить свою кочевую жизнь провинциальной актрисы, приехать в столицу, добиться дебюта на образцовой сцене и уже окончательно водвориться на ее подмостках "хотя бы под старость".

"Под старость" — это не мое, а ее слово. Когда мамуля принимается говорить про свою старость, я начинаю во все горло хохотать. Золотой 34 года, но она кажется двадцатипятилетней. Ужасно смешно видеть нас вместе. Точно сестры. Нас и принимают за сестер, и мамочка всегда страшно обижается на это.

— Зачем ты смеешься, Огонек, или тебе не хочется больше быть моей милой дочуркой? — спрашивает она в этих случаях меня, беснующуюся от смеха.

О, Золотая! Пусть я проживу сто лет, чтобы любить тебя эти сто лет так же горячо и много, как я люблю тебя в эти минуты! Ты недаром прозвала меня Огоньком, дорогая моя мама, за мою способность вспыхивать и загораться от гнева, счастья или восторга. Я — твой Огонек и хочу гореть лишь для тебя всю мою жизнь, всю мою долгую жизнь, Золотая!

Итак, сегодня счастливый день, и я решила отпраздновать его на славу. После урока физики, когда «экстерки» по обыкновению с веселым смехом и шумом высыпали на улицу, а мои подруги по интернату, сгруппировавшись у окна, жадным взором провожали уходивших, я незаметно подкралась к ним и голосом герольда из балаганной феерии прокричала басом на весь класс:

— Ирина Камская задает пир в этот вечер… Просят покорнейше не засыпать сразу после тушения ламп!

— Берегитесь попасться m-lle Боргиной, Огонек (они все уже приучились к моему обычному прозвищу здесь, в гимназии и в интернате), она не любит подобных выдумок, — предупредила меня Принцесса.

Вместо ответа я чмокнула ее и заговорила уже значительно тише:

— Т-с-с! Masdemoiselles! Я приглашаю вас всех, не исключая и малюток, к своей кровати. Будет легкий ужин, сладости и лимонад с медом, заменяющий вино. Сейчас посылаю горничную за всеми припасами. Надеюсь, в этом нет особенного преступления.

— Ну разумеется! — поспешила подхватить Живчик, — надо только дать время Синей убраться из спальни.

— Ах, это будет чудесно! — в один голос вскричали подоспевшие малютки и неистово захлопали в ладоши.

Моя затея, очевидно, понравилась всем. Только Принцесса все еще покачивала своей золотистой головкой да Слепушины больные глаза как-то пугливо поглядывали из-под зеленого зонтика.

Дело в том, что посылать горничную за чем бы то ни было гимназисткам строго воспрещается без разрешения на то ближайшего начальства. Что же касается нас, бедных затворниц, то мы вздохнуть, кажется, не смеем без разрешения Синей, а тем более устраивать пиршества. А если идти спрашивать последнюю, то уж наверное из целой сметы предполагаемых для покупки вкусных вещей не останется и десятой доли.

Итак, решив игнорировать разрешение Маргариты Викторовны, я вынимаю из моего кошелька один из пяти золотых, подаренных мне мамой перед отъездом, исключительно для «удовольствия» ее глупого Огонька, отыскиваю в прихожей девушку и снаряжаю ее в опасный путь.

Сама же как ни в чем не бывало отправляюсь обедать. Должно быть, у меня было несколько взволнованное лицо за обедом, потому что г-жа Рамова осведомляется на мой счет между первым и вторым блюдом:

— M-lle Ирина, не болит ли у вас голова?

Я отвечаю ей твердым «нет». Потом успеваю дать понять малюткам, что горничная уже тю-тю и что вечером я задаю лукулловское пиршество интернату.

Я чувствую: когда этот дневник будет в руках Золотой, и милые фиалочки-глазки пробегут эти строчки, мама вздохнет сокрушенно и мысленно упрекнет своего сумасшедшего Огонька. Но что же делать, Золотая?! Разве виноват твой Огонек, что он имеет свойство гореть тысячу и одним желанием и совсем не заботится о том, насколько удобен или неудобен способ их осуществления здесь, в интернате.

Да, это был пир! Вот это я понимаю! Мы зажгли все огарки, имеющиеся в столике каждой интернатки, и наша спальня превратилась в настоящий ярко освещенный зал. Малыши примчались из своей «детской» в длинных ночных сорочках и с распущенными волосами по плечам, имели вид двух прелестных херувимов, слетевших с неба. Две постели сдвинули, накрыли их пикейным одеялом, сегодня игравшим роль скатерти, приставили к ним наши сундучки и чемоданы (табуреты и стулья были бы слишком высоки для этой цели) и воссели за нашим импровизированным столом с такою важностью и комфортом, точно на настоящем банкете.

Ах, Золотая, наверное, сделала бы свою милую брезгливую гримаску, если бы увидела те лакомства, какими приготовился набить желудки новых своих подруг твой сумасбродный Огонек!

Во-первых, была великолепная ливерная колбаса, моя любимая, и к ней баночка французской горчицы. Затем омары и копченый угорь, похожий на змею. Затем сладкий пирог, начиненный взбитыми сливками, леденцы в бумажках и леденцы без бумажек, рябиновые пастилки и наклеванный хлеб. И в довершение всего грушевый мед и лимонад! Все удивительно вкусные вещи!

Взяв тарелки, вилки и ножи из буфетной, мы, не теряя времени, принялись за угощение. Право, никогда еще ливерная колбаса не казалась мне такой очаровательно-прелестной, как в эту ночь!

— Давайте провозглашать тосты! — предложила Живчик, вскакивая на стул посреди спальни. — Кстати, у моего перочинного ножа есть штопор. Я откупорю бутылки.

И она тут же привела свой замысел в исполнение с таким искусством, что мы все невольно позавидовали ее ловкости. Через минуту, отведав из своей кружки, служившей для полосканья зубов, она проговорила:

— Господа! Лимонад чересчур холоден. Мы его можем пить сами, но я не рекомендую давать малышам, следует согреть его немного в печке, сегодня, кстати, она топилась по утру.

И она бросилась с бутылкой в руках открывать печные дверцы.

— Дело сделано. Ваше питье через четверть часа будет готово, маленькие люди! — комически раскланиваясь, обратилась Аня к малюткам, бросив взгляд на их вытянувшиеся личики, полные обманутого ожидания.

— А теперь, господа, я предлагаю тост за знаменитого отца Ирины Камской и за процветание таланта ее матери. Ура!

— Ура! — подхватили несколько голосов сразу, среди которых звонко выделялись мышиные подвизгивания малышей.

Я была растрогана до глубины души. Взяла свой стакан с медом и раскланивалась с таким же достоинством, с каким дядя Витя, главный герой и резонер нашей труппы, раскланивается с публикой. Должно быть, это было очень смешно, потому что все расхохотались. А малютки буквально «закатились» смехом. Потом пили лимонад и мед за мое здоровье, за процветание моего таланта по рисованию… За золотые волосы и кроткий нрав Принцессы, за улучшение здоровья Слепуши, за общих сестричек, за далекую усадьбу Шинки, за неисчерпаемое веселье Живчика… И я уже готовилась произнести последний и самый хороший для меня тост за милых нашему сердцу отсутствующих, как вдруг… Вот так выстрел!

В первую минуту мне показалось, что молния ударила в крышу или пушка выпалила на чердак. Мои новые подруги, очевидно, были такого же мнения, так как лица их стали белее бумаги, а двое малюток, обезумевших от ужаса, замертво свалились на соседнюю постель. Мы едва успели опомниться от изумления и испуга, как неожиданно послышались осторожные шаги в коридоре.

— Это m-lle Боргина! Это Маргарита! — в ужасе в один голос прошептали сестренки и вмиг чья-то благодетельная рука потушила с волшебной быстротою, могущей разве встретиться в одних сказках, все наши огарки до одного. Теперь спальня погрузилась в полную темноту, так как умышленно или второпях ненароком был погашен за компанию с огарком и сам ночник.

Синяя вошла тихими, чуть слышными шагами и ощупью стала пробираться к столику, где находилась лампа. Вот слабо звякнуло стекло, чиркнула спичка, лампа зажглась и — ужас! Наш импровизированный стол с остатками пиршества и пустыми бутылками от лимонада и меда предстал перед изумленными глазами надзирательницы. С минуту она молчала, не находя слов, и только дышала так порывисто, что я искренно испугалась за ее здоровье. Наконец, дав улечься первому приступу негодования, она заговорила:

— Я никак не ожидала от вас такой ребяческой выходки, mesdemoiselles. Вы почти взрослые барышни-гимназистки и позволяете себе такие глупые детские проделки! Неужели же нельзя было предпринять все это днем с разрешения госпожи Рамовой и моего?! Мало того, что вы непозволительно ведете себя, но еще вздумали привлечь в эту дикую потеху и маленьких. Нехорошо, mesdemoiselles! Очень нехорошо. Я принуждена довести все это до сведения госпожи начальницы…

Тут она сделала очень строгое лицо и замолчала. И вдруг точно только что вспомнила о самом главном.

— Да, но выстрел? Откуда выстрел, mesdemoiselles? Не отрекайтесь. Я знаю, что стреляли здесь, в спальне.

— Совершенно верно! — выступая вперед, согласилась я. — Стреляли здесь и, кажется, в печке.

— Кто мог стрелять в печке? Что за глупости вы болтаете, Камская! Это… Это… — и Маргарита, как мы называли для разнообразия Синюю, волнуясь, не могла найти подходящих слов…

С поразительной быстротою в моем мозгу промелькнула разгадка.

— Это был мед! — неожиданно вырвалось у меня, и я с быстротой молнии кинулась к печке, открыла дверцу и… и все мы увидели разбитую на части бутылку с остатками жидкости в каждом черепке. Теперь было ясно вполне, откуда произошел выстрел. Бедняга бутылка, позабытая нами, долго боролась с тропической теплотой печи, не выдержала и, разорванная на части своим же собственным бродившим в ней содержимым, прикончила свою кратковременную жизнь.

Новая нотация со стороны m-lle Боргиной… Мое признание полной виновности во всем!.. Затем продолжительная проповедь на тему о добродетелях, и мы, мы были великодушно прощены. Синяя Маргарита оказалась много жизненнее и добрее, нежели я это предполагала. Она обещала ни слова не говорить г-же Рамовой ни о пиршестве, ни о выстреле, ни обо всем том, что произошло в злополучную ночь.

Ура! Это мне нравится… Синяя Фурия оказалась очень благородной особой и за это я окончательно меняю свое первоначальное мнение о ней. Да, так будет лучше.

А что скажет Золотая, читая все это?

Ночное пиршество, мед в печке, выстрел…

"Огонек, — подумает она, — показывает свое уменье вспыхивать и разгораться чуть ли не с первого же дня водворения в новую обстановку". Да, но зато, мамочка, у меня есть кое-что и приятное сообщить моему дневнику, этим задушевным страницам: я совершенно отучилась от дурной привычки показывать язык и делать гримасы, так мало соответствующие моему пятнадцатилетнему возрасту. Ура! Ура! Ура! Однако нужно заканчивать дневник на сегодня. Еще предстоит долгая, но весьма приятная работа — писать письмо Золотой. До свиданья, до следующего раза, милая моя тетрадка!

Ноября 10-го 190…

Ого! Целый месяц не писала. Вот так история! Оказывается, вести дневник далеко не такая легкая задача, как это мне казалось прежде! За целый месяц не случилось ничего особенного, а записывать, какие к нам приходят учителя и какие задают нам уроки, это же, право, совсем не интересно. Вчера, впрочем, мне пришла в голову исключительная мысль. Я буду вести не такой дневник, какой ведут обыкновенно все благонравные девицы, а совсем, совсем особенный дневник. Ведь надо же в конце концов сознаться, что и глупый бедовый Огонек — совсем необыкновенный Огонек, стало быть, и поступать ему следует совсем не по обыкновенному. Итак, я решила вписывать в эти страницы только исключительно интересные факты из моей гимназическо-интернатской жизни. А обыкновенные, серо и плоско пробежавшие дни пропускать, не удостаивая их вниманием. Да, так будет много лучше. И Золотая не натрудит своих фиалочек-глазок, когда будет читать пеструю чепуху своего глупого безалаберного Огонька.

Итак начинаю. Сегодня есть уже событие, героиней которого на беду мою выпало быть мне. Был урок физики. Учитель — высокий красивый брюнет со строгими глазами, которого обожает добрая половина гимназии, — не терпит подсказок. И никак не может взять в толк, что в нашей гимназии (я не знаю, а может быть, и в остальных) подсказывание уроков не знающей ученице считается лучшим и вернейшим проявлением дружбы со стороны ее подруг. Сегодня первой была вызвана Усачка. Бедняжка, как говорится, и не нюхала отдела устройства беспроволочного телеграфа системы доктора Маркони. А я его, как нарочно, знаю назубок. Ну как тут удержаться, скажите на милость, когда видишь на аршин от себя конвульсивно подергивающуюся губку с точно нарочно выведенными на ней кисточкою черными усиками и беспомощно обращенные на учителя глаза, полные слез?

Тут-то и началось вовсю. Я приняла самый непринужденный вид, придала сонное выражение моему взгляду и, прикрывши, словно невзначай, рот ладонью, стала подсказывать с остервенением заправского театрального суфлера урок моей соседке. В начале все шло прекрасно… Но вдруг учитель неожиданно произнес громко на весь класс:

— Госпожа Камская, умерьте ваши восторги!

Мне захотелось сделать одну из моих великолепнейших гримас в отместку за это, но я вспомнила своевременно, к счастью, что не пятнадцатилетней барышне, гимназистке да еще дочери художника Камского и Золотой, впору заниматься таким делом, тем более по отношению к своему учителю, и как умела, я сдержала себя. Пришлось на минуту прекратить «суфлерство». Я замолчала. Замолчала и Усачка. Ах, что это была за минута! Бедняжка, очевидно, отвечала урок только под мою ретивую диктовку. Сейчас она дышала так громко от волнения, точно везла необычайную тяжесть в гору. А на лице ее… Всесильный Боже, что было написано на этом многострадальном лице! Положительно, нельзя было смотреть на него без боли или воздержаться от желания помочь этой бедняжечке! И я помогла. С неподражаемым искусством я снова просуфлировала немножко Усачке, и под мою подсказку она ответила уже большую половину урока, как неожиданно Николай Николаевич Фирсов (имя преподавателя) устремляет на меня взор, полный благородного негодования, и говорит:— Госпожа Камская, ввиду вашего исключительного таланта и на поприще суфлирования, попрошу вас выйти на середину класса и присесть около кафедры на несколько минут. Здесь вам не удастся так блестяще выражать ваш удивительный талант, я надеюсь!

Вот так сюрприз! Еще не легче! Я, признаться, ничего подобного не могла предвидеть! Гимназистку предпоследнего класса сажают в виде наказания посреди класса, как какого-то малыша из младшего приготовительного отделения! Я была красна, как помидор, но тем не менее проследовала с видом триумфатора на указанное место. Должно быть, с таким же гордым лицом шла и несчастная присужденная к смерти французская королева Мария Антуанетта на место казни, про которую мы узнали на последнем уроке всеобщей истории. Кстати, Принцесса уже третий день уверяет меня, что я до безумия (это наше любимое интернатское выражение) похожа на ее портрет.

Это нечто совсем новое. До сих пор, по уверению Золотой, я знала, что похожу до чрезвычайности на глупого маленького сурочка, который всюду сует свою рожицу, куда надо и не надо, а теперь… Гм! Гм! Гм! Так и запишем!

"В вашем лице есть что-то трагическое, Ирина", — так говорит Принцесса, и я ужасно рада, что есть что-то трагическое в глупом лице сумасшедшего Огонька.

Итак, я преисправно промаршировала на середину класса и уселась на стуле с таким видом, что весь класс фыркнул от смеха.

Вот вам и трагическое лицо! И казненная французская королева! Очень хорошо. В будущий раз будем благопристойнее. Дело в том, что после урока я узнала печальную новость. Он поставил две единицы: одну Усачке за незнание урока, другую мне за чрезмерное рвение в деле подсказывания. А, каково? Так и написал сбоку в журнале: "За чрезмерное рвение в деле подсказывания". Удивительно остроумно! И за что только его обожают у нас! Буду каяться сегодня Золотой в длинном-предлинном письме. Бедная моя мамочка, как жаль что у тебя состоит в дочках такой глупый, такой невозможно глупый Огонек! Если бы твоей дочерью была Принцесса, это было бы так справедливо со стороны госпожи судьбы! Обе тихие, кроткие и обе золотые. Вы так подходите друг к другу, право! Но чур! Мою мамочку я никому не отдам! Ни-ни! Даже Марине, которую люблю здесь больше всех изо всей гимназии и интерната!

Мы беседуем с ней по целым часам. Вчера проболтали, например, чуть ни всю ночь до рассвета. Она рассказывала о себе. Она круглая сирота. У нее есть только опекунша, сухая черствая старуха. Опекунша дает ей так мало денег, что ей едва хватает на самое необходимое. Она говорит, что по окончании гимназии пойдет на педагогические курсы. Она, эта кроткая Марина, любит детей и хочет всю свою жизнь отдать их на воспитание. А потом она сказала:

— А вы, наверное, сделаетесь большой художницей, Ира, у вас такой талант!

— Ах нет, вовсе нет! Я хочу быть доктором, как Ольга Денисовна. Врачевать недуги людей, помогать им, по мере сил и возможности, восстанавливать их подточенное здоровье, ах, это так прекрасно!

— Но это не помешает и заняться живописью, — настаивает она.

— Ну конечно!

Я рисую портрет Принцессы. Впрочем, это не портрет, а скорее набросок, сделанный масляными красками и папиной кистью, которые я привезла сюда из нашего уголка. Марина изображена на нем в виде ангела с распущенными вдоль спины и груди длинными золотыми волосами. Волосы и крылья удались мне на славу, но лицо… В тысячу раз легче написать всю гимназию с ее девочками на одной картине, нежели схватить выражение Марининого лица.

После этой работы займусь Усачкой. Катишь Милова обещала оставаться для этой цели на два часа после окончания уроков, лишь бы я только написала ее портрет. Она — пресмешная. Ходит за мной, как верная собачка, смотрит мне в лицо и предупреждает каждое мое желание. Это трогательно и смешно, подчас надоедает немало.

Если она будет продолжать нечто подобное, я оставлю ее без портрета.

Декабрь 190…

Еще событие, Золотая, это относится к тебе. Твой Огонек на этот раз осрамился, кажется, на твою пользу… Но все, все по порядку!

Утро. У нас в классе русский язык. Преподаватель-словесник, Иван Иванович Радушин, пожилой, почти старый человек, но способен увлекаться своим предметом как мальчик. Читает он стихи так, что и я порой заслушаться готова. А ведь я-то уж, мое почтение!.. Хорошей декламацией избалована как никто. У Золотой удивительный талант читать стихи и прозу. И у дяди Вити, и у Кнутика нашего jeune premiera,[1] и у бабушки Лу-лу тоже. Но то актеры-профессионалы, им и книги в руки, как говорится, а Радушин ведь только учитель, и никаких уроков декламации не брал. Ну-с, сидим это мы чин-чином, ручки коробочкой, как настоящие пай-девочки, и слушаем о том, кто такой был Державин и значение его од. Вдруг шаги по коридору, и не одной пары ног, а нескольких… Точно целое общество разгуливает за дверьми класса. Гимназистки чуть не вытянули шеи от любопытства и не свернули себе головы. Разумеется, про Державина с его одами и думать позабыли. Иван Иванович надрывался от усилий вернуть классу его исчезнувшее внимание. Не тут-то было. Все глаза впились в дверь. Смутно ожидалось что-то необычайное, из ряда вон выходящее, что не каждый день происходит в гимназических стенах.

И вот дверь распахивается предупредительными руками коридорного сторожа на обе половинки и… входит Марья Александровна, Василий Дементьевич, наш инспектор, Маргарита в ее вечном синем платье и какой-то маленький, полный старичок в синем вицмундире, со звездой на груди.

— Почетный гость! Вельможа! Большой государственный человек! — пронеслось по классу шепотом, исполненным благоговейного ужаса, точно он был создан не таким человеком, как все.

— Он дальний родственник г-жи Рамовой, — успела мне шепнуть Усачка, — и очень благосклонен к нашему учебному заведению. Бывает довольно часто. Знаете, Ирина, он очень, очень добрый человек!

— У-гу! — соглашаюсь я, кивая головою и менее всего заботясь о том, добр или не добр этот симпатичный по виду, в форменном вицмундире старик. Я равнодушна вполне к неожиданному появлению начальства. Сегодняшний урок знаю и даже усвоила себе кое-что о Державине, так что могу «отличиться», если спросят. Чего же больше? Пускай спросят. Рядом со мной донельзя волнуется Усачка, всеми силами стараясь привести в порядок свои кудрявые волосы. Марья Александровна терпеть не может «лохматых». Позади нас Маруся Линская, красивая девочка с глубокими, обведенными синими кругами, вследствие усиленной долбежки, как уверяют гимназистки, глазами, наша первая ученица, усиленно шепчет заданное к сегодняшнему дню стихотворение. Наверное, Радушин пожелает блеснуть примерными знаниями лучшей ученицы и спросит ее в первую голову. Так и есть.

Едва только успело занять предназначенные им места начальство и выжидательными взорами обратиться к преподавателю, как этот последний с любезной улыбкой произнес:

— Госпожа Линская, пожалуйте!

Девочка с глубокими умными глазами, обведенными синевой, смущенно предстала перед лицом почетного гостя. Сначала робко, потом все смелее и смелее звучит ее ответ. Говорила она далеко не относящееся к уроку. Зная прекрасно свою лучшую ученицу, словесник не стеснялся, гонял, как говорится, Марусю по всему курсу и дал ей возможность отличиться вовсю.

Девочку похвалили. И сам почетный гость, и инспектор, и даже Марья Александровна, обыкновенно скупая на похвалы.

Потом вызвали Слепушу. Болезненный вид девочки, ее зеленый зонтик, защищающий больные глаза, — все это вызывало невольное к ней жалостное сочувствие. Она отвечала недурно, ее похвалили не меньше Линской и отпустили на место.

Вдруг… слышу:

— Госпожа Камская!

Слуга покорный! А я-то совсем не приготовилась к ответу!

— Госпожа Камская! — слышу я во второй раз и поневоле встаю. Встаю, выхожу на середину класса, отвешиваю традиционный реверанс. Марья Александровна при моем приближении наклоняется к почетному гостю и говорит ему что-то. Я знаю, что она говорит. Что я, Камская, дочь умершего художника Камского. Старый вельможа покачал головою. Его брови приподнялись с выражением вопроса, и приятно-удивленно глянули на меня его глаза."Вот как! Неужели?" — казалось, говорил он всей своей особой.

— Госпожа Камская, — произнес Радушин, — не прочтете ли вы нам какое-нибудь стихотворение? Право выбора остается за вами.

Я задумалась на минуту. Напрягла память. Неожиданно в уме моем промелькнула картина. Литературно-музыкальный вечер в городской ратуше, у нас в провинции, зал, залитый светом, и мою Золотую, читающую с эстрады красивое и трогательное стихотворение Майкова «Мать», полное неизъяснимых настроений. Я помню до сих пор все малейшие интонации маминого голоса, все мельчайшие переходы. Скопировать их мне не составит никакого труда.

Ну, разумеется, не составит! Надо только сделать усилие над собою и во все время декламации не выпускать из головы любимый, несравненный образ Золотой, читающей на эстраде. Я так и делаю. Я поднимаю глаза к окну, за которым чуть синеет предсмертной осенней синевой небо, и, видя перед собой и зал, и эстраду, и Золотую на ней, начинаю стихи:

Бедный мальчик весь в огне,
Все ему неловко,
Ляг на плечико ко мне,
Прислонись головкой!

Развертывается картина детской агонии. Горе матери… Предсмертный лепет ребенка и сквозь отчаяние несчастной эти сказки, эти песни, которыми мать старается потешить свое умирающее дитя.

Ужасная картина! Я помню, когда Золотая читала эти стихи, в зале многие плакали. С какой-то барыней, потерявшей незадолго до этого сына, сделалось дурно… Ее замертво вынесли на руках…

Бархатный голос моей матери, полный захватывающего чувства, звучал в моих ушах и теперь, все время, все время. Какая-то неведомая волна подхватила и унесла меня… Дрожь колючими искрами пробегала по моему телу. Огромное, непонятное и сладкое что-то разрасталось в груди.

Не помню, как я закончила… Не помню, как замолчала. С трудом оторвала глаза от синего кусочка неба, видневшегося в окно, перевела их на лицо Марьи Александровны.

По этому лицу, я ясно это видела, текли слезы.

Почетный гость сидел с поникнувшей головою и словно в забывчивости теребил усы. Когда я встретилась с ним взглядом, что-то влажное сияло в его добрых глазах. Он улыбнулся мне.

— Прекрасно! — проговорил он. — У девушки, имеющей столько чувства, должна быть глубокая, чуткая душа.

— Ах, нет, — вырвалось у меня прежде, нежели я сама успела сообразить то, что хотела сказать сию минуту. — Я просто передала то, что слышала у Золотой.

— У Золотой? Кто это — Золотая? — снова приподнимая удивленно брови, спросил почетный гость, не обращая внимания на легкий ропот, поднявшийся в классе.

— О, это моя мама! — восторженно вырвалось у меня. — Если бы вы только слышали, как она читает! И видели бы вы ее игру! О! Ничего подобного вы не видели и не могли видеть за всю вашу жизнь! Я уверена в этом.

Ах, я кажется опять перехватила через край! Потому что тотчас же Синяя Маргарита поднялась со своего места и, подойдя ко мне, наклонившись к моему уху, делая вид, что поправляет мне волосы, шепнула:

— Но m-lle, так не говорят с его превосходительством!

Но почетный гость пришел мне на помощь.

— Оставьте девочку, сударыня! Дайте ей высказаться, прошу вас! — произнес он очень любезно по адресу Синей. Потом, обращаясь ко мне, спросил:

— Ваша мать актриса, не правда ли, m-lle? Где же она играет?

— Мама?

Тут уж что-то совсем необычайное стряслось со мною. Я сделала два шага вперед, облокотилась на пустой стул и заговорила. Нет, положительно, никогда еще я не говорила так складно и хорошо. Право, самый великолепный адвокат не сумел бы так блестяще защитить интересы своего клиента! И притом без всякой задней мысли, желая только обрисовать как можно лучше обаятельную личность и талант моей Золотой. Я говорила, говорила без умолку и о том, как бьется у себя в провинции Золотая на бедных маленьких сценах, и как живет одним только желанием очутиться здесь, дебютировать в образцовом театре, с тем, чтобы дать мне, ее дочери, блестящее воспитание в Петербурге, в центре просвещения всей России! Боже мой! Я краснею теперь наедине с самой собою, когда припоминаю, как подробно рассказывала я все пережитое Золотою, всю ее борьбу с нуждой, с лишениями ради ее сиротки — Огонька. Волна, хлынувшая мне в душу, продолжала нести меня как на крыльях.

Потом, когда я замолчала, почетный гость с одобрительной улыбкой кивнул мне головою.

— Вадим Камский умер очень рано и, к сожалению, никакой пенсии от академии не получает его вдова!

Это он сказал г-же Рамовой, когда я, сделав реверанс, отправлялась на место.

— Боже мой, до чего вы смелы, Ирина! Так разговаривать с таким человеком! — расширяя свои мышиные глазки, встретила меня Усачка.

— А разве я сказала что-нибудь дурное?!

Звонок прервал начавшуюся беседу. Почетный гость встал, окинул класс глазами и, заметя меня за моей партой у окна, направился ко мне быстрыми шагами.

— Я радуюсь, дитя мое, — проговорил он, останавливаясь передо мною и глядя своими добрыми глазами мне прямо в глаза, — всякому проявлению глубокого хорошего чувства. Теперешняя молодежь не всегда, к сожалению, относится к своим родителям, как относитесь к своей матери вы. Меня тронуло ваше чувство. С моей стороны я приложу все старания, хотя такие дела и не относятся к моему отделу, но я похлопочу за вашу мать и постараюсь предоставить ей возможность получить дебют на образцовой сцене. Довольны?

Довольна ли я?

Право, я не солгу, если скажу, что хотела упасть на колени и молить осуществить исполнение его слов на деле, как можно скорее.

Клянусь! Хотелось крикнуть, что если только все это случится, то я готова быть судомойкой в его доме и нянчить его детей или внуков… или… Ах, я не знаю, что стало со мною! Кажется, я не сказала ни слова и не поблагодарила даже его… Едва помню, как начальство вышло из класса, как гимназистки окружили меня, как они спорили, восторгались и возмущались. Кто был за меня, кто против.

— Дерзость неслыханная! Позор на всю гимназию! — кричали одни.

— Чудесно! Великолепно! Огонек — наша героиня! — перекрикивали их другие во главе с Усачкой, моей ревностной защитницей и сторонницей всех моих интересов.

Вечером, когда мы, покончив с уроками, вошли в столовую пить чай, от Марьи Александровны явилась горничная.

— Барышня Камская, вас барыня просит, — с очень значительной миной доложила мне быстроглазая и юркая, как угорь, Марфуша.

Такие приходы горничной за той или другой гимназисткой означали, что в воздухе пахнет грозою, и в самом недалеком будущем ожидалась большая, судя по степени виновности, «распеканция» со стороны начальства. Не чувствуя за собой никакой вины, я пошла с легким сердцем в апартаменты моего главного начальства.

Боже мой, что за град упреков, выговоров и нотаций посыпался на меня!

— Как! Вести себя таким образом при почетном госте, но я с ума сошла, должно быть, чтобы вступать с ним как с равным в разговор! И что за мещанская манера выклянчивать таким образом помощь для своих родных?

И еще много другого, волнуясь и негодуя, Марья Александровна говорила мне. Когда выговор кончился, я чувствовала себя так, точно меня прибили. И притом совсем незаслуженно, да. Оправдываться мне не хотелось. Унылая и печальная побрела я в спальню.

— Что, Огонек, досталось вам? — осведомилась попавшаяся мне навстречу Принцесса.

Я молча кивнула головой. Тогда Марина взяла меня за обе руки и отвела в угол.

— Скажите мне честно, одну голую правду, Ира, как перед Богом скажите. Когда он вошел в класс, вам не пришла в голову мысль хлопотать за вашу мать?

— Как перед Богом, нет, Марина! Клянусь!

— Не клянитесь! Я верю вам, а теперь до свидания!— Куда вы, Марина?

— К начальнице, передать ей то, что только что слышала от вас.

— Но…

Мое «но» растаяло в воздухе без всякой цели. Она была уже далеко.

Вечером, совсем неожиданно, перед самым сном Марья Александровна пришла в спальню.

— Камская! — позвала она тем многозначительным голосом, которым она говорит в редких случаях с нами.

И когда я подошла к ней, она продолжала:

— Я рада, Камская, что не ошиблась в вас. Было бы ужасно, если бы вся сегодняшняя история была строго обдумана вами, а не явилась результатом горячего порыва дочерней любви.

И, заглянув мне в глаза, она крепко, по родственному, поцеловала меня в губы.

Милая Принцесса! Мой очаровательный защитник! Это сделали вы!

До рассвета писала Золотой. Настрочила целую дюжину страниц, и притом мелко-мелко! Золотая, видишь? Судьба решила повернуть в нашу сторону. Счастье улыбнулось нам. Теперь остается только вооружиться терпением и ждать бумаги с приглашением для дебюта, а там! Там я увижу Золотую и снова ярко-ярко разгорится ее бедовый, глупый Огонек!

Декабрь 19…

О, какой ужас! Ей решено сделать операцию. Если операции не будет, она потеряет зрение совсем. Совсем! При благополучном же исходе операции она будет совсем здорова. Ее больные глаза поправятся, и не будет даже необходимости носить очки и зеленый зонтик. Но эта операция…

Бедная Слепуша! Бедная! Бедная! Мы узнали обо всем этом перед уроком анатомии, и немудрено, что доктор Княжин, читающий нам этот предмет, не мог за весь час добиться ни от одной из нас порядочного ответа.

"Экстерки" и мы точно ошалели. Еще бы, это явилось такой неожиданностью для нас всех!

Третьего дня еще мы читали все вместе "Дворянское гнездо", и Слепуша восторгалась им вместе с нами, а вчера приехавший для нее специально окулист сообщил начальнице, что если не сделать операцию немедленно, Раиса Фонарева ослепнет.

Остается только удивляться энергии нашей Марьи Александровны. Родители Слепуши живут в Сибири, и пока написать туда и получить ответ, пройдет столько времени, что глаза Слепуши за это время закроются навеки. И вот Марья Александровна решает взять ответственность за это дело на себя. И из своих сумм заплатит за операцию хирургам.

И сама будет вместе с приглашенной сестрой милосердия ухаживать за больной.

Она ни за что не согласилась отпустить в больницу Раису и отдала всю свою квартиру "под лазарет". Все это мы узнали от Синей Маргариты и от доктора Княжина, который должен был присутствовать при операции.

Бедная Слепуша!

Только теперь, со вчерашнего утра, когда Марфуша пришла от имени Марьи Александровны звать Слепушу в квартиру начальницы и знавшая о предстоящих ей мучениях Слепуша простилась с нами, только теперь мы поняли, как эта тихая, слабенькая, со всеми деликатная девочка была необходима нам всем.

Интернатки не спали всю ночь, разговаривая о Слепуше, о степени предстоящих ей мук во время операции, о том, как перенесет их бедняжка. Утром за первым же уроком поделились печальной новостью с «экстерками», и весь класс пришел в неописуемое смятение.

Но самое главное предстояло еще впереди. Надо было подготовить малюток. Малютки Ада и Казя боготворили Слепушу и не могли прожить дня без нее. Им надо было объяснить во что бы то ни стало, куда делась Раиса, не видя которой, они уже успели выплакать все глазенки, и что Раечке нужен покой и тишина. Это на случай, если бы они задали рев во время рокового часа.

Доктор Княжин окончил свой урок значительно раньше обыкновенного. Лишь только он вышел из класса, на кафедру вбежала Маруся Линская.

Поблескивая своими светлыми глазами, девочка обратилась с речью ко всему классу:

— Господа! Это ужасно, то, что я узнала! Дело в том, что операции глаз нельзя делать под хлороформом. Стало быть, несчастной Слепуше будет мучительно больно. Бедняжка выстрадает немало, прежде нежели получить здоровые глаза, а потому я предлагаю сделать что-нибудь такое, чтобы она видела, как мы сочувствуем ей все… Как мы ее любим. Господа! Пусть каждая даст кто сколько может на подарок Слепуше. Я знаю, она давно жаждет иметь собрание сочинений Тургенева… Согласны приобрести его в складчину для нее?

— Согласны! Согласны! И спрашивать нечего, конечно согласны! — раздалось со всех концов класса.

— У меня нет карманных денег, — печально отозвался Живчик, — посылать письмо — просить у мамы — долго! Вот! Продайте это, пожалуйста, а выручку в общую сумму!

И чуть-чуть краснея, Сушкова сняла с пальца изящное бирюзовое колечко и положила на кафедру перед Линской.

— А вот от меня!

— И от меня!

Руки лезли в карманы, раскрывали кошельки, выкладывали содержимое в них на стол кафедры перед Марусей.

Мои три золотые попали туда же. Когда сбор в пользу Слепушиного «сюрприза» подходил к концу, вошла Юлия Владимировна и коротко сообщила:

— Господа, вы можете расходиться по домам. Сегодня уроков не будет больше. Вследствие предстоящей одной из ваших подруг операции в гимназии должна быть соблюдаема полная, абсолютная тишина.

Нечего и говорить, что «экстерки» разошлись на этот раз без обычных возгласов и шума. Нас повели в залу, как в самый отдаленный пункт от квартиры начальницы, превращенной в хирургическую палату и в лазарет. Там уже ждали пришедшие получасом раньше малютки.

— Ира-Огонек, Ира-Огонек! — бросились они ко мне, — правда, что нашей Раечке будут сейчас глаза резать?

— Ах, какой вздор говорите вы, глупые мышки! — деланным смехом расхохоталась я. — Или вы не знаете, что ваша Раечка преспокойно отдыхает в спальне Марьи Александровны?

И я чмокнула по очереди обе эти взволнованные рожицы, с испугом поднятые на меня!

— Глупенькие мартышки! Вам нечего бояться, Раечка ваша вернется к вам!

— Ира-Огонек, вы говорите правду?

— Как то, что меня зовут Огонек, который может сгореть дотла, если вы не успокоитесь сию же минуту. Смотрите-ка сюда. Видели вы когда-нибудь молящуюся монашку?

— Ах, покажите, покажите нам ее!

Разумеется, я не могла им отказать. Особенно очаровательной Казе. У этой малютки, положительно, есть какая-то притягательная сила в ее крошечном существе. По крайней мере тогда, когда она поднимает свои огромные, черные, как сливы, бархатные глаза, чего ей только не наобещаешь!

И я занялась очень добросовестно моими девочками. Я показывала им на тени посредством сложенных пальцев молящуюся монахиню, зайца, петуха и прочее. Потом дала им по кусочку бумаги и карандашу, прося их написать какое-нибудь слово и уверяя, что напишу то же самое.

Девочки не верили, спорили, горячились.

— Это невозможно, это невозможно, Ира-Огонек. Вы морочите нас! — смеялись они, но все-таки написали каждая по одному слову.

— А теперь читайте! — скомандовала я.

— Ха, ха, ха! И что же?

— У меня то же самое.

— Нет! Нет! Мы с Адочкой написали: "Раиса"!

— То же самое написала и я! — и, торжествуя заранее, протянула листок.

На четвертушке почтовой бумаги было написано действительно три слова: "то же самое". Они хохотали до слез и прыгали вокруг меня, как маленькие козлята. Мое сердце прыгало тоже. Но далеко не радостными прыжками на этот раз. Я знала, что роковая минута приближалась. Операция назначена на 11. Часовая стрелка подходит к ужасной цифре. Принцесса и Живчик ходят по зале. У обеих лица белее полотна. Сестрички Кобзевы, обнявшись, притулились в темном уголку. Ирма Ярви спокойно, по-видимому, вяжет свое бесконечное кружево из грубых суровых ниток, но нет-нет и сведутся в одну прямую ниточку над переносицей ее белобрысые брови.

— Уж скорее бы, скорее! — неосторожно срывается с губ Живчика.

— Что скорее! Что скорее, Анюточка? — прицепляются к ней наши малютки, и глазенки их начинают беспокойно поблескивать, и все оживление мгновенно покидает прелестные мордашки.

— Ничего, ничего, мои куколки! — поправляется Аня. Потом молчит немного и вдруг голосом волка из "Красной Шапочки" басит на весь зал:

— Я не хотите ли вы, чтобы я вас свела с ума?

Но малютки знают эту шутку! Стоит только взять большой лист бумаги, написать на нем крупными буквами: «ум», поставить их на лист обеих, а потом свести с листа и… все. Далеко не так уж остроумно, как предполагается теми, кто незнаком с подобным фокусом. Нет, зато против игры в палочку-воровочку они не имеют ничего. Я сдаю их на руки Живчика и выхожу из зала.

На половине начальницы слышна какая-то подозрительная суетня… Неумолкаемые голоса… Говор… шаги многих чужих людей… Я бросаю взгляд на часы. Без пяти одиннадцать. Скоро… Скоро… Бедная Слепуша! Одна, без родных, среди чужих людей… И эти ужасные страдания! Правда, Марья Александровна дала слово ни на секунду не отходить от девочки.

Но ведь это не мать все же! Не родная мать! Хотя… Мои мысли прыгают и скачут. Я думаю о том, как великодушна наша начальница, если решилась на свой счет поправить, исцелить больную воспитанницу, зная, что у родителей Слепуши, далеких провинциалов сибиряков, вряд ли хватило бы средств на такую сложную, дорогую операцию. Говорят, ее будет делать лучший окулист в России.

Добрая, хорошая, славная Марья Александровна! Ведь она совсем небогата к тому же и живет исключительно своей гимназией… А это совсем не так много, если принять в соображение плату учителям, за помещение, служащим и прочее, и прочее, и прочее.

Я так углубилась в свои мысли, что и не заметила, как роковая стрелка на моих маленьких часиках подползла к половине двенадцатого.

Из квартиры начальницы не доносилось теперь ни звука. Очевидно, все сосредоточились вокруг операционного стола.

— Бедная Слеп…

— О-о-о-о!

Не то вой, не то стон, громкий, мучительный и неистовый, пронесся по всему зданию гимназии и интерната.

Я почувствовала, как волосы зашевелились у меня на голове и капли пота выступили на лбу.

Не могу дать себе отчета, как я вылетела затем из коридора и очутилась в классе, упала на ближайшую скамейку и замерла без чувств, без мыслей, без дум. Не помню также, сколько времени я так пролежала, а когда очнулась и хоть несколько пришла в себя, передо мной стояла Принцесса.

— Надо молиться, а не плакать, Ирина! — произнесла она твердым, строгим голосом, какого я еще не слышала у нее, и ее серые, обычно мягкие, кроткие глаза, теперь смотрели суровым, повелительным взором.

— Будем молиться за нее!

Я повиновалась беспрекословно и вместе с нею опустилась на колени перед иконой Божией Матери, висевшей в углу. Я так искренно, так горячо молилась в это утро, умоляя Бога помочь несчастной Слепуше, поддержать дух и силы юной страдалицы, как вряд ли молилась когда-нибудь.

Сколько времени простояли мы так с Мариной на коленях, я, право, не помню. Минуты бежали незаметно. Знаю, что только появление Синей Маргариты заставило нас очнуться, оторваться и вернуться к действительности — Принцессу и меня.

— Ну что? Как Раиса?

— Благодарите Бога, дети! Операция прошла прекрасно. Больные глаза Фонаревой теперь спасены от слепоты! — и следом за этими словами, сказанными дрожащим голосом, слезы хлынули фонтаном из глаз нашей обычно холодной, замкнутой, «деревянной», как мы ее считали, надзирательницы, и трепетные губы сложились в счастливую улыбку.

Так вот она какая!

Глупый горячий Огонек не нашел ничего умнее, как кинуться к ней на шею и расцеловать ее так крепко и добросовестно, как умеет, кажется, целовать один только Огонек! А она ни чуточки не удивилась даже и сама меня поцеловала! Вот вам и Синяя Фурия… А я-то негодная! О, как бывает обманчива порою внешность людей! Никогда не следует поэтому судить по ней, милостивые государи и государыни! Ни-ни! Честное слово!

Декабрь 19…

У нас в интернате полная тишина. «Экстерки» все отпущены на Рождественские каникулы. Наша Слепуша, нет, так как она уже не Слепуша больше, а Рая Фонарева, должна пробыть целый месяц в темной комнате, чтобы ее восстановленное зрение вполне окрепло. Говорят, Марья Александровна не отходит от нее ни на минуту и добровольно, таким образом, обрекла себя на заключение в темной комнате, она, здоровая женщина! Вот это жертва! И мы все преклоняемся невольно перед величием ее души.

Моя «Принцесса» закончена. Картина готова вполне. Маргарита Викторовна советует показать ее Андрею Павловичу Мартынову. Что-то он скажет!

За первое полугодие, или, вернее, за две первые четверти, нам выставили отметки. В среднем у меня "четыре".

Для такой непоседы, горячего Огонька, это не так уж плохо! Маруся Линская первая ученица снова, Принцесса вторая, Гремушина третья, Ирма Ярви четвертая и пятая я — ваша покорная слуга. Впрочем, Ирма Ярви учится лучше всех и наверное была бы первая, у нее круглое «пять», кроме русского, но по-русски бедная финка предпочла схватить пару. Такую маленькую, глупую уточку в клетке!

По-русски она говорит так, как молочницы-чухонки, что носят по утрам творог, сливки, молоко и масло. Одна такая приходит и к нам в интернат, и Ирма выбегает к ней рано утром в ночном капоте, вопреки запрещению Маргариты Викторовны (я не могу ее теперь уже называть иначе. Золотая, когда будет читать мой дневник, найдет причину). О, как они лопочут! Вот уж концерт! Мое почтение! Только и слышно в продолжение целого получаса: нитки, питки, витки, ритки, ситки и тому подобные штучки. Когда, вдоволь наболтавшись со своей торговкой, Ирма возвращается в спальню, лицо у нее как у именинницы, а обычно водянистые, без блеска, какие-то белесоватые глаза горят, как фонари в темный вечер. Ужасно хочется мне нарисовать их обеих: торговку в ее белой кичке под головным платочком и великолепную толстуху Ирму в ночном капоте. То-то будет картина!

В день, когда нас распускали, Усачка повисла у меня на шее и едва не задушила меня.

— Вы будете помнить меня эти две недели, Огонек? — спрашивала она таким таинственным голосом, точно от этого зависело вращение мировой планеты. Мудрено ее забыть! Она мне надоела порядком своими поцелуями в каждую перемену и постоянными спряжениями глагола "люблю".

А между тем любовь выражается не на словах, а на деле. Так постоянно, по крайней мере, говорит Золотая. Тогда как любовь Усачки не мешает ей ничуть «скатывать» у меня классные сочинения и передавать под несколько измененным соусом мои собственные мысли.

Впрочем, в этот раз она хотела доказать свою привязанность и на деле.

— 29 декабря у нас будет бал в гимназии, Ира, и я заставлю всех моих трех братьев танцевать исключительно с вами одной. Вы будете царицей бала.

Посмотрим!

В тот же день поздно вечером она тебя принесла!.. Она, то есть Принцесса, принесла тебя, драгоценное мое, давно жданное, милое, милое письмецо!

Письмецо от моей Золотой!

От Золотой!

Я, кажется, помешалась от счастья. Она не писала мне долго (полторы недели), у нее болела рука. Диктовать же свои мысли и чувства кому-либо она не хотела. О, Золотая, узнаю ее! Мне прежде всего здорово попало от нее! За то, что я была неуместно откровенна. Не следовало почетному посетителю рассказывать всего. Она, Золотая, не признает окольных путей и не желает никаких протекций даже… собственной дочки. И все же чудное, милое письмецо! Полное любви, нежности и тревоги, тревоги! Я прочла его ровно двадцать раз, выучила наизусть и всю ночь мучила Принцессу рассказами о моей маме.

Декабрь 19…

Сегодня бал. Бал и елка. Но все по порядку, по порядку, не изволь увлекаться и пылать через меру, глупый Огонек! Украшали мы елку сами. Вышло божественно. Нам помогал инспектор, Маргарита Викторовна и Юлия Владимировна, пришедшая с утра в гимназию для этой цели. С того дня, как распустили «экстерок», ей здесь нечего делать. У нас ведь есть своя надзирательница в интернате.

Некоторые из «экстерок» прибежали тоже. Усачка в их числе.— Вот вам от меня, Ирина! — произнесла она, таинственно отведя меня за елку.

— Что это?

— Сердце! Мое сердце! — и она сунула мне в руки хорошенькое сердечко из малинового леденца.

Не долго думая, как истая сладкоежка, я сунула его в рот. Превкусное сердечко!

— Боже мой! Вы съели мое сердце! Ах, Ирина! Ирина! — с искренним ужасом завопила Усачка.

— А что? Разве нельзя этого? Ну в таком случае… Хотите, я выплюну его? Хотите!

— О нет, нет, только не это! И она завздыхала так, как может вздыхать разве один только паровоз. Странная девочка! Почему бы ей не удовольствоваться простой дружбой? Нет, какая-то глупая беготня!.. Обожание, символическое поднесение сердец! Все это очень смешно и глупо!

Уходя после того, как была украшена елка, Катишь опять подошла ко мне и шепнула:

— Я не сержусь на вас, Ирина, за то, что вы съели мое сердце, хотя мне было бы во сто раз приятнее, если бы вы спрятали его на память обо мне. Но… но все-таки я помню мое обещание… Мои братья будут танцевать на балу только с вами. Исключительно с вами.

Перед обедом мы все по очереди побывали у Слепуши. Когда я вошла в темную, как могила, комнату, мне, признаться, стало как-то не по себе.

— Сюда, Ирина, здесь ваша подруга! — услышала я голос Марьи Александровны.

Я протянула руки и встретила тоненькие пальчики Раисы. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я быстро наклонилась и поднесла эти цыплячьи (так худы они были) лапки к моим горячим губам. И в горле у меня что-то защекотало, защекотало…

Тронутая таким порывом, больная заплакала в темноте.

— Слезы! Боже сохрани! Нельзя этого! Нельзя, дитя мое, Раиса! — услышала я снова встревоженный голос. Потом мягкая рука госпожи Рамовой легла мне на плечо и ласковым, но настойчивым движением выпроводила меня за дверь.

— Нет, вы слишком горячий, Огонек, вам нельзя появляться здесь до полного выздоровления Раисы, — шепнул мне на ухо тот же приглушенный голос.

Как, и сама начальница, значит, успела узнать мое прозвище?

Делать нечего! Пришлось уйти.

А вечером зажигали елку, и мы танцевали. Был приглашен худой, как спичка, тапер с длинными волосами, который как сел на свой круглый табурет у рояля, так и не вставал с него весь вечер, то и дело меняя вальсы на шакон, шакон на миньон, венгерки, pas d'Expagne и прочие модные салонные выкрутасы.

Я танцую из рук вон плохо и поэтому предпочла уместиться за роялем и, глядя на ловко порхающие пальцы музыканта, вспоминать, как чудесно играет дядя Витя — наш лучший трагический актер.

Вдруг, о ужас!

Передо мной, как из-под земли, выросла Усачка, окруженная тремя молодыми людьми: одним юнкером и двумя кадетами. И все трое были на одно лицо, вот что потешно! Все трое толстые, красивые, упитанные на славу. Глаза Катишь сияли от удовольствия, когда она громко, чуть не на всю залу, проговорила:

— Вот мои братья, Ирина! Старший Жорж, средний Макс и младший Никс. Потом повернулась к этой достопримечательной тройке и строго настрого приказала: Мальчики! Вы будете не жалея ног танцевать весь вечер с одною m-lle Ириной только или… или я вам больше не сестра!

Должно быть, «тройка» питает исключительное уважение к сестре (что встречается, насколько мне известно, довольно редко у подрастающих юношей — братьев), потому что, к ужасу моему, я не присела за этот вечер. Ах, как я устала! Я готова была провалиться сквозь паркет или просить пощады. Но они все меня кружили, кружили… без передышки. Так кружит ветер крылья мельницы или белка свое колесо.

Уф! К тому же мое белое платье, из которого я успела вырасти с осени, было тесно и жало подмышкой, а ботинки? Миллион терзаний! И к чему было покупать такие ботинки, которые были на два номера меньше моей собственной ноги?!

Пока я танцевала, это не было так больно, но когда во время кадрили мой кавалер посадил меня на стул, я почувствовала адскую муку. Решительно не могла понять, который из них Никс, Макс или Жорж… Такая глупая у меня память на лица!

— Катишь права, m-lle, находя вас похожей на Марию Антуанетту Действительно, есть что-то трагическое в вашем лице, — услышала я любезное обращение моего кавалера.

Трагическое! А? Мария Антуанетта?

Хорошо ему это говорить… Если бы он только знал! Завтра у меня будет столько же мозолей, сколько пальцев на ногах. Но надо было что-нибудь ответить этому упитанному поросенку и, собравшись с духом, я начинаю:

— Не правда ли, как красивы эти огоньки! — и указываю на залитую свечами елку.

— Я знаю один Огонек, который во сто раз красивее! — говорит мой толстяк и улыбается во весь рот, крупный, как у волка.

— Как, и вы тоже знакомы с моим прозвищем? Благодарю вас, monsieur Жорж!

— Увы! Я не Жорж, а Макс! — вздыхает он так тяжело, точно у него тоже, как и у меня, слишком узкая обувь.

Ах, если б он замолчал! Решительно не знаешь что отвечать даже, когда так нестерпимо ноют сапоги, то есть ноги, хотела я написать.

И опять это кружение, снова. Терпеть не могу танцев. Счастливица Принцесса, как она легко и грациозно держится на балу… И какая красавица! Этот золотой венчик из кос, как прелестно он идет к ее тонкому личику, а ее белое платье сидит, точно вылитое на ней!

Как должна быть горда Принцесса: танцует с физиком Николаем Николаевичем Фирсовым, который пользуется здесь, в гимназии, репутацией самого интересного человека. Но она ничуть не важничает, Марина, напротив, иногда ее глаза испуганно смотрят в мои.

— Что вы, Принцесса? — тихонько осведомляюсь я, когда мы, дамы, делаем «chaine» последней фигуре.

— Ах, это такая пытка, Огонек, танцевать с учителем! Такая пытка! — говорит она печальным голосом. — Того и гляди он начнет спрашивать о беспроволочном телеграфе или про динамомашину из прошлогоднего курса, а я ничего не помню, ни-ни! И потом я посадила себе пятно на буффе, когда ела апельсин, что, незаметно?

— Нет! Нет!

— Незаметно оттого только, что я держу руку все время так, чтобы прикрыть пятно. Огромное пятно, величиною с целый рубль, — убитым тоном заключает она.

Я успокоила ее как могла и пошла к моему кавалеру. И мы опять запрыгали и закружились с убийственной быстротой.

Бал кончился в три часа ночи.

Я не пришла, а едва ли не на четвереньках вползла в спальню. Принцесса помогла мне раздеться и посоветовала поставить мои красные, точно кипятком ошпаренные ноги в таз с холодной водой. Я так и сделала. Ах, как это чудесно освежает!

Наши еще не спят. Только малютки похрапывают в их спаленке как ни в чем не бывало. Бедняжкам не разрешили побывать на балу. Зато я, Принцесса и Живчик опустошили чуть ли не весь буфет в их пользу, и целая горка лакомств возвышается на каждом ночном столике у их постелей.

Я пользуюсь тем, что ноги мои утихли, беру перо, походную чернильницу и описываю следом за этими страницами сегодняшний бал моей Золотой.

Январь 190…

Тра-ля-ля-ля! Я готова кружиться вальсом, хотя не терплю вальса!

Я готова вертеться колесом по комнате!

Я готова проглотить целую ложку горчицы, перца или касторового масла!

Я готова выучить наизусть целую страницу немецких стихов!

И еще готова вымыть пол дочиста во всех комнатах интерната!

Я готова…

О, нет на свете такого дела, самого скучного и неприятного, которого я бы не исполнила теперь.

Тра-ля-ля-ля! Если есть на свете очень счастливые люди, то могу себя смело причислить к ним.

Письмо от Золотой. И еще какое!

"Он" сдержал слово! «Он» кому-то что-то сказал и… в результате Золотая получила приглашение приехать сюда, в Петербург, Великим постом для дебюта.

Ура! Ура! Ура! Я увижу ее через два месяца, не позднее! Увижу мою Золотую! Не кого-нибудь, а ее… сокровище мое, сердечко мое, душу мою — мамочку.

Когда я читала письмо, я вся дрожала. Потом, когда закончила, велела Живчику и Финке держать меня крепко-крепко, чтобы я не вышибла лбом рамы и не выскочила из окна!Сегодня напишу длинное-предлинное письмо Золотой, всю мою радостную душу в нем вылью!

Январь 190…

Сегодня опять событие. И не одно, а целых четыре.

Во-первых, Раиса Фонарева впервые присутствовала в классе. Было странно видеть ее без очков и без ее зеленого зонтика, сидящей среди нас с ее милой остренькой мордочкой лисички. А она премиленькая. И очки, и зонтик безобразили ее. Надо было видеть, с какой трогательной заботливостью отнеслись к ней наши педагоги. Ее расспрашивали о состоянии здоровья, о том, как она теперь видит, не трудно ли ей читать по книге и то, что написано на доске. Может быть, ей переменить место, сесть на скамью, где нет солнца, и все в этом роде.

А мы сделали ей целую овацию.

После утренних уроков в большую перемену решено было поднести ей Тургенева, предварительно сказав речь. Говорить речь должна была я. Почему я, а не кто-нибудь другой, я и до сих пор хорошенько не понимаю.

Кажется оттого, что я хорошо читаю стихи. Но ведь стихи и речь — это разница немалая… Я пробовала доказать им это, но они и слушать не захотели.

— Вы, вы должны держать речь, и никто другой, — кричали они так громко, что сторож прибежал в класс узнать, не забралась ли сюда бешеная собака.

Нечего делать, я должна была покориться! Припомнилась история как мы чествовали дядю Витю в двадцатилетие его артистической деятельности и какие речи тогда произносились.

И я решила действовать в этом роде.

— Дорогой товарищ! — начала я, держа Тургенева, все его золочено-алые тома, у груди, обхватив их весьма неуклюже руками и упираясь изо всех сил в верхнюю книгу подбородком.

— Дорогой товарищ! Мы… мы… — тут голос мой предательски дрогнул. Выплыла, точно наяву, недавняя картина. Тоненькие пальчики… темная комната… слезы…

И еще другая, страшная: я в коридоре одна и этот страшный вой-стон, пронесшийся по гимназии.

Воображение подсказало больше: операционный стол и на нем бледную, окровавленную Раису.

Опять вспыхнуло во мне пламя… Опять я потеряла голову… Тома золочено-алых книг тяжело рухнули на пол… Мои руки получили свободу. Этими руками я обняла худенькую, затрепетавшую фигурку Раисы и прокричала, да, именно прокричала (я задохнулась бы, если бы сказала это тихо) громко, из самых недр души:

— Какие там еще речи… Мы тебя любим, милая наша… родная… и… и что ты здорова и видишь хорошо, рады этому безумно, все, все!

He знаю, что такого нашли они в этих словах, но они заревели все. Все до единой, считая и Раису.

Ревели и смеялись в одно и то же время, а Принцесса — та прямо захлебнулась от слез. Потом, когда успокоилась немного, подошла ко мне и сказала:

— Нет, вы невозможный! Совсем-таки невозможный Огонек. Но оставайтесь таким невозможным Огоньком всю вашу жизнь, всю жизнь!

Потом мы все перецеловали нашу прелестную Слепушу, растроганную нашей общей к ней любовью и вниманием до слез.

Второе событие. Без моего ведома показали Мартынову мой портрет Принцессы. Я пришла из столовой на урок рисования, запоздав немного, за это получила со стороны Юлии Владимировны замечание в классный дневник, а они, воспользовавшись моим отсутствием (я говорю про Живчика и Принцессу), сбегали в интернат и притащили мою картину. Когда я входила в класс, то уже инстинктивно почуяла что-то неладное. Во-первых, у них были смущенные лица, а во-вторых, Мартынов спиной к дверям держал полотно, ужасно похожее на мое.

Я вытянула шею, поднялась на цыпочки и заглянула.

Ах!

Моя картина!

Мне хотелось вырвать ее у него из рук, бросить на пол и сесть на нее как в лодку… Но взглянула на лицо Мартынова и замерла.

— Вы должны учиться… Бесспорно, учиться… серьезно, много… У вас талант большой, бесспорный. Слышите, Камская, талант! Я не должен был бы говорить вам этого и боюсь, что вы такая непоседа, такой живчик.

— Огонек… — подсказал кто-то из окружившей нас вмиг группы девочек.

— Ну да, Огонек, — улыбнулся старый художник, — и наверное, по живости своей натуры вы не так внимательно отнеслись бы к своему призванию, между тем это было бы грешно, Камская, не раздуть искру, данную вам Богом!

Он говорил серьезно, отрывисто, даже резко. А я стояла как дурочка, с широко раскрытым ртом, и сияла, как луна. Воображаю, что за умное лицо у меня было в ту минуту! Наверное, в нем уже не оставалось и тени трагического! И на Марию Антуанетту я походила, должно быть, как червяк на звезду.

Решено! Я сделаюсь художницей, если Золотая ничего не будет иметь против. А мечту о медицине пока спрячу в карман.

На уроке истории сразу два происшествия. Преподаватель истории, прозванный Гунном за его густую, лохматую голову и скуластое лицо, вызвал меня как раз в ту минуту, когда я мысленно видела себя в залах выставки картин и упивалась относящимися к моему произведению похвалами. Я уже слышала приятный гул от множества восторженных голосов. Среди этого гула разбирала:

— Скажите пожалуйста! Камская… Талант отца! Яблоко от яблони недалеко катится… И такая молоденькая! Почти ребенок! Поразительно, восхитительно, гениально…

И вдруг:

— Госпожа Камская. Скажите мне условия Тильзитского договора!

Я поднимаюсь растеренная, улыбаюсь и с блаженными глазами и глупым лицом (могу себе представить, как я выглядела в ту минуту!) восторженно смотрю на него — и ни слова. Только улыбаюсь.

Гунн кажется очень удивленным:

— Госпожа Камская? Вы не именинница сегодня?

— Нет! Нет!

Чтобы доказать ему, что со мною ровнехонько ничего не случилось, ничего, конечно, болтаю что-то такое, чего вовсе нет в заданном уроке. Его огромная голова колышется из стороны в сторону, а на скулах загораются пятна румянца. По всему видно, что он недоволен.

— Из уважения к прежним вашим заслугам я вам ставлю «три», но… но вы должны мне дать слово, госпожа Камская, что к будущему уроку выучите Тильзитский мир, слышите ли, назубок.

— Назубок! — вырывается у меня эхом так неожиданно глупо, что со всем классом делаются конвульсии от смеха.

— Госпожа Камская? Я вас не понимаю!

Гунн смотрит вопросительно.

— О да, я буду знать, даю слово, да!

Он все еще смотрит на меня, как будто я одержимая, потом кивает головою:

— Хочу вам верить! — говорит он, потом переводит глаза на Марусю Линскую.

— Госпожа Линская, пожалуйста, вы.

Линская встает.

Господи! Что такое с нею! Сорок пар глаз устремились на первую ученицу. Что за лицо?! Красное-красное как кумач! Глаза больше, чем когда-либо, запали и горят нездоровым ярким огнем. Она хочет произнести слова и не может. Голос какой-то хриплый, чужой.

Вдруг… На глазах всего класса Линская закачалась, как тоненькая слабая березка под порывом урагана, взмахнула руками и словно подкошенная, без чувств рухнула на пол.

Ее подняли, унесли в имеющуюся при нашей гимназии перевязочную комнату. Потом отвезли Марусю домой.

Как-то сумрачно и тоскливо прошел этот день. Внезапная болезнь Линской отозвалась на нас ужасно. Все как-то притихли. Мне тоже дышалось нелегко.

Жаль бедную Линочку, как мы называем ее, и сердце что-то теснит в груди… До боли. Если бы не радостное сознание, что через месяц и три дня увижу Золотую, право, жизнь казалась бы далеко не такой прекрасной, какова она есть на самом деле.

Февраль 1904… Замок Ярви. Финляндия.

О сколько событий, самых неожиданных, самых необычайных!.. Право, точно арабская сказка из "Тысячи и одной ночи". Действительно, презабавной проказницей бывает иногда судьба! Жили себе смирно и тихо девочки гимназистки, учились, сидели в классе, готовили уроки, «экстерки» расходились в одну сторону, мы, интернатки, — в другую, в определенное время, и вдруг! Налетел шквал, закружил ураган, разразилась гроза, разыгралась буря, и мы очутились (я говорю о нас, интернатках) в глуши Финляндии, в замке (хотя на замок-то он и не похож нисколько) Питера Ярви, отца Ирмы. А экстерок просто-напросто распустили по домам на… на неопределенное время. Дело в том, что в гимназии появилась непрошенная, зловредная гостья — скарлатина. Линская оказалась ее первой жертвой и — увы! — не единственной. За нею заболела Вершинская, Руловина, Ремизова, Калачева, Сосновская и еще многие гимназистки из других классов. Настоящая паника охватила начальство. Надо было во что бы то ни стало прекратить источник заразы, распустить учениц по домам, а нас, живущих при гимназии, изолировать, увезти куда-нибудь подальше из города, где свирепствовала ужасная болезнь. В Петербург приехал по делу отец Ирмы и, узнав об отчаянном положении по отношению возможности заразы его дочери и ее подруг, тут же предложил Марье Александровне свой уединенный замок в его поместье под ее интернат до тех пор, пока не утихнет эпидемия скарлатины. Ах, как это было кстати! Мы буквально ошалели от восторга и чуть не задушили от радости румяную Финку, изъявляя ей нашу благодарность.

Одно меня смущает немного. Это то, что Золотая, приехав в Петербург усталая и измученная с дороги, должна будет предпринять новое, хотя и не особенно продолжительное путешествие для свидания со своим глупым Огоньком.

Мы собирались с какою-то безумною поспешностью. Ехали с нами, семью интернатками: сама Марья Александровна Рамова, Маргарита Викторовна и инспектор. Предполагалось продолжать по мере сил и возможности занятия, причем Федор Федорович Глинский (фамилия инспектора) и m-lle Боргина должны были заменить нам на время всех других учителей.

Приехали в Ярви вчера ночью.

На станции нас ждали два старомодных рыдвана, в которых предки Ирмы ездили, должно быть, в кирку по воскресным дням. Потом маленькие изящные санки для "молодой барышни" то есть для Ирмы, как заявил правивший гнедой пони работник-финн. И рыдванами тоже правили работники в серых кафтанах с трубками в углах рта. Наша Финка совсем преобразилась с той минуты, кок ее нога ступила на родную землю. Куда давались ее обычная апатия, спокойствие и неловкость?! Со всеми рабочими здоровалась за руку, похлопывала их по плечу, как самый заправский мальчуган, и лопотала что-то неустанно на своем оригинальном наречии. Она была так любезна, что предложила мне место в своих саночках, которыми управляла сама. Пони рысью взяла с места, и мы понеслись.

Несмотря на ночь, я увидела прекрасные картины. Белые горы, покрытые снегом, темные мохнатые призраки хвойных деревьев. Обрывы на каждом шагу и сверкающие синими льдами закованные озера в лунном свете. Это было так величественно красиво, что я не выдержала и завизжала во все горло:

— Но ведь это волшебная страна, Ирма, глупышка вы этакая, чувствуете ли вы это?!

Она, ничуть не обиженная моим высказыванием, повернула ко мне голову и, переложив вожжи из одной руки в другую, проговорила:

— О, моя родина — это… это… Ничто в мире не сравнится с ней!

И лицо у нее было в эту минуту гордое, как у королевы! Она права. То, что я видела при лунном свете, было прекрасно и сказочно, как сон. Проехав верст пятнадцать, мы очутились у замка.

Так вот он каков! Я привыкла судить о замках исключительно по средневековым романам.

Готические окна, зубчатые башни, подземелья, подъемный мост. Ничего подобного не встретишь в Ярви. Просто-напросто огромный деревянный дом, плотно и грубо сколоченный из тесовых бревен. Двухэтажный, с бельведером, с которого, по уверению Ирмы, великолепно можно летом наблюдать грозу на море, а море видно все, как на ладони. Весь замок окружен забором, высоким и крепким на диво. Во дворе пристройки: ледники, кухня, рабочая изба, амбары.

Сад расположен на южной стороне. Он весь точно висит на скате стремнины. Усадьба всяна горе. Под горою озеро, с берегом, поросшим соснами, а там, далеко впереди, беспокойное, говорливое в летние, весенние и осенние месяцы, а теперь — увы! — закованное, как узник в свои ледяные оковы, море.

В замке нас ждала госпожа Ярви, бабушка Ирмы, важная молчаливая старуха с вязаньем в руках. Старая служанка повела нас в предназначенные для интерната комнаты. Меня поместили с Ирмой, Принцессой и Живчиком в одну, малюток и сестричек Кобзевых в другую. Раю, как еще не окрепшую после операции, Марья Александровна взяла к себе. Великолепное распределение!

Ура! Ужинали все вместе в большой, с низким потолком, столовой. Хозяйка извинилась и ушла к себе. Она привыкла рано ложиться. Ирма долго оставалась в комнате бабушки. Она вернулась как раз в ту минуту, когда я вела целую войну с Маргаритой Викторовной, требуя от нее мой дневник, походную чернильницу и ручку.

— Но вы хотите уморить меня, Ирина, я не могу сейчас же броситься разбирать багаж!

— Но, m-lle, я тоже не могу уснуть, не записав моих впечатлений!

— Послушайте, однако…

— Если я не получу моей тетрадки, я испишу все стены, печи и полы!

— Боже мой, это не девушка, а фейерверк! Вы совсем от рук отбились с тех пор, как скарлатина перевернула всю нашу жизнь.

И все-таки она дала просимое. И дневник, и перо, и чернильницу. Все! Бедная Маргарита! Несмотря на ее строгий неприступный вид, душа у нее мягкая, чуткая… и терпеливая на славу.

Вот вам и сметанные воротнички, так испугавшее меня в первую встречу.

Ах, как здесь чисто! Пол блестит (хотя он и некрашеный), стены блестят, потолки блестят. На всех столиках белые вязаные скатерти, на диванах и креслах такие же салфеточки.

— Это все бабушкина работа, — не без гордости сообщила нам Ирма.

— Папа все больше живет в Петербурге, у него там дела, оттого он и меня отдал туда, а не в наше финляндское училище, а бабушка одна-одинешенька здесь, в замке. Одно только развлечение у нее — вязание. Хорошее развлечение тоже! Упаси Господи посадить на это «развлечение» чернильное пятно! Берегись, милейшее перышко! Воображаю, что бы тогда было с Ирмой!

Записала все, что успела. Аминь. Ложусь спать. Принцесса с Живчиком тихо выспрашивают Ирму о замковой жизни, о здешних обитателях, обо всем. У молодой Ярви счастливое, блаженное лицо, и право же, она даже как будто похорошела.

Но вот в стенку слышится троекратный стук. Это Маргарита Викторовна напоминает нам о том, что ночь дана миру не для разговоров.

— Если вы не замолчите, сейчас я приду тушить свечку, — слышим мы через минуту ее недовольный голос за дверьми.

Тороплюсь записать и это. Потом оборачиваюсь к Ярви:

— Послушайте, очаровательная, а в вашем замке подземелье есть?

— Да! Как же! Там запасы моркови, репы и картофеля. Главным образом картофеля и сушеной черники, — отвечает она с тем же блаженным сиянием в лице.

Вот тебе раз, хороша поэзия тоже! Спокойной ночи, мои милые! И ты, заветная тетрадка, спокойной ночи!

Февраль 190…

Наша жизнь течет как по маслу. Утром занятия по всем предметам с Василием Дементьевичем до обеда. Обед в час (не то что в Петербурге). Потом прогулка до двух и уроки иностранных языков с Маргаритой. В четыре чай. Потом до пяти опять прогулка и приготовление уроков. Сестрички и Живчик, как принадлежащие к другому классу, занимаются, наоборот, с Маргаритой утром, а с Василием Дементьевичем после обеда. Малюток учит сама Марья Александровна, и им предоставлено больше свободного времени, нежели нам.

Маленькое разочарование. Уезжая сюда, и мы мечтали о сокращении часов ежедневных уроков, а тут напротив.

— В праздники отдохнете, — утешает нас со своей добродушной улыбкой инспектор, — а теперь старайтесь, старайтесь, барышни! К экзаменам надо пройти все.

— А когда мы вернемся домой? — осведомляется Живчик.

— И вам не стыдно, m-lle Сушкова, думать о душном, шумном городе, когда здесь такая красота!

Действительно, красота! При дневном свете Ярви очаровательно. Белые горы, зеленые хвойные леса, озера, окованные синею ледяной корою, а там, дальше, море. Как здесь, должно быть, хорошо летом, весной, когда вскроется оно…Ирма встает в пять часов утра и ходит доить коров вместе с работницами. А в девять как ни в чем не бывало сидит за уроком.

Сегодня написала письмо Золотой. А в то время, пока наши гуляли, поймала беловолосого Кука — сына здешней скотницы — и написала с него крошечный эскиз. Думаю написать с него картину — "Кука и его салазки". Хочется зарисовать еще Ирму среди коров в хлеве, с подойником. Но увы! — для этого надо встать в пять часов, а подобный подвиг Огоньку не под силу.

У меня табличка с черточками. Это символическая табличка. Я вычеркиваю на ней дни, оставшиеся мне до разлуки с Золотой. Еще три недели и два дня. На первой неделе поста она приезжает… Боюсь, как бы мне не спятить от восторга. Живчик по этому поводу утешает меня.

— Успокойтесь Ирина, — говорит она лукаво, — с ума сходят только те люди, у которых имеется кое-что тут! Чтобы было, с чего сойти, понимаете? — и стучит пальцем по собственному лбу.

— Что? Стало быть, я дурочка, что ли?

— О!

Тут она кидается мне на шею и орет на весь замок.

— Ни-ни! Вы самый чудный! Вы самый прелестный и самый умный в логике Огонек!

— Ну где тут логика, прошу покорно!

Принцесса здесь производит фурор. То есть не она сама, а золотые волосы Принцессы. Когда мы чинно выходим парами на прогулку, как бывало и в Петербурге, все встречные, предварительно поклонившись нам (удивительно любезный и радушный народ эти финны!), смотрят широко раскрытыми глазами на Марину и начинают оживленно беседовать между собой.

— Они принимают вас за нашу, — предупредительно поясняет Ирма, — и восторгаются вами.

Что они восторгаются Мариночкой, это понятно. Она очаровательнейшая девушка в мире, но что Марина похожа на финку, это уж, ах оставьте…

Их женщины некрасивы, со светлыми, почти белыми, волосами и бесцветными по большей части глазами. А головка Принцессы — золотое руно и глаза ее серо-синие, глубокие, с огромными зрачками и темными ресницами, совсем не северные глаза.

От Золотой переслано мне письмо из Петербурга, поэтому замок дрожал от моих диких прыжков к полному удовольствию и при ближайшем участии малюток… Живчик как бешеная хохотала над нами, исполняющими танец диких апахов вокруг костров.

За это от Марьи Александровны выговор за обедом, а бабушка Ирмы смотрит на меня, как на вырвавшуюся из лечебницы психиатрическую больную. Даю себе слово впредь сдерживать себя.

Февраль 190…

Сегодня праздник.

С утра нас ожидал сюрприз. Работник Адам, пожилой светлоглазый финн, с которым Ирма обязательно за руку здоровается каждое утро (мне это безумно нравится в нашей толстухе), принес несколько пар лыж, легких, как перышки.

Принцесса, Живчик, Ирма и я привязали их на ноги к теплым сапогам и отправились в путь. Что за роскошь скользить так по сверкающим в лучах февральского солнца сугробам! Точно птица! Ирма, несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, так ловко бегает, как заправский спортсмен. Она — наш профессор. Показывает нам, как надо держаться, как сохранять равновесие, спускаясь с горы. Дух захватывает, когда с головокружительной быстротою скользишь по откосу. Ирма не нахвалится на меня.

— Вы управляете лыжами как прирожденная спортсменка, — говорит она, похлопывая меня своей полной рукой, одетой в теплую рукавицу, по плечу.

Живчик тоже не отстает от меня. Только вот с Мариной не ладится что-то. Она несколько раз уже "закопала репу" и едва не разбила до крови нос.

Мы исходили все окрестности и вернулись в замок с красными, как кумач, лицами и волчьим аппетитом. Сестрички и Слепуша забросали нас вопросами по поводу нашей прогулки. Малютки же казались обиженными. У Адочки даже на глазах были слезы, а Казя, надув прелестные свои губенки, протянула:

— Когда я вырасту большою и буду матерью семейства, я никогда не стану запрещать моим детям полезные удовольствия вроде бега на коньках и на лыжах.

— Ах ты мышонок!

Я торжественно поклялась девчурке, что в следующий же праздник поведу ее на море, расчищу кусок льда от снега и буду с нею кататься на коньках до самого вечера.

— Ну, не советую, — вмешался в разговор Василий Дементьевич, — лед в марте уже ненадежен. На месте Марьи Александровны я не пустил бы вас.

— О нет, я была там нынче утром, и море еще держится крепко! — успокоила его Ирма, — и старый Адам то же говорит.

О, старый Адам! Это настоящей авторитет в глазах молоденькой Ярви!

Решено. В ближайшее воскресенье веду моих малюток на лед. Надо выбрать самые маленькие коньки из запасов Ирмы. Кажется, у нее их бесчисленное множество, так как эта молодая особа занимается спортом чуть ли не с четырех лет.

Март 190…

Весна. Радость. Расцвет природы. Хотя снег еще покрывает горы, но с юга уже дохнуло теплом.

Через неделю приезжает в Петербург Золотая. О! Моя радость так велика, что я боюсь не вынести ее. Я не видала ее только полгода, а мне кажется, что после нашего прощального поцелуя прошла целая вечность. Целая вечность. Но сюда, в Финляндию, она не попадет раньше, нежели не пройдет ее дебют на образцовой сцене.

— Это для того, — пишет мне мое сокровище, — чтобы без помехи отдаться радости свидания с моим Огоньком!

Да, да, пусть так, пусть так! Конечно. Во сто раз лучше увидеть ее счастливой, беззаботной, отрешившейся от всяких посторонних дел.

Сегодня я отправилась к госпоже Марии-Анне-Ярви.

— Madame, — произнесла я голосом, сладким, как леденчик, — моя мама приедет ко мне погостить дня на три. Могу ли я просить уделить ей одну из комнат замка? Госпожа Рамова послала меня просить вас об этом.

Старуха подняла очки на лоб, отложила в сторону вязанье и сказала по-немецки (она всегда изъясняется с нами на этом языке):

— В замке Ярви всегда рады гостям. Или вы не знали этого, малютка?

Почему-то эта фраза ударила мне по сердцу. И вся внешность этой седой, важной, молчаливой старухи, осужденной одиноко проводить свои последние годы, возбудила жалость во мне. Захотелось видеть ее счастливой хоть отчасти, доставить ей что-нибудь приятное. Развеять ее одиночество хотя бы на короткие минуты. Ее внучка больше занята своими коровами, лыжами и маслобойной (удивительное масло выбивают здесь работницы под наблюдением Ирмы), но только не старой бабушкой, отнюдь не ею! Я же была так счастлива сегодня, так непростительно счастлива от предстоящего мне через неделю свидания с Золотою, что хотелось излишком этого счастья поделиться с кем-нибудь.

— Не хотите ли, госпожа Ярви, я расскажу вам о моей маме? — предложила я неожиданно, и пока старуха не успела еще прийти в себя, стремительно пододвинула к ее ногам скамеечку, и, опустившись на нее, стала говорить, говорить без умолку, без передышки!

С описания и восхваления всех внутренних и внешних качеств моей незаменимой мамули я перешла к рассказу о нашей жизни в провинции, о нашей труппе, о бабушке Лу-лу, Кнутике, дяде Вите, Заза.

И я добилась того, что эта суровая старуха слушала меня с улыбкой, а когда я уходила от нее, она погладила меня по голове и сказала:

— Должно быть, ваша мама очень счастлива, имея такое дитя.

Вот так финал! Подобной похвалы я вовсе не ожидала!

Ушла от нее, а она неотступно стоит передо мною, суровая, важная, а когда улыбается — удивительно симпатичная старуха. Решила нарисовать ее в кресле с вязаньем, неподвижно застывшую в своем олимпийском спокойствии. Вечером, ложась спать, взялась было за эту тетрадку.

Вдруг… распахивается дверь и как пуля влетает Живчик.

— Что вы сделали, Огонек? А? Старая хозяйка от вас в восторге. Сама слышала, как говорила нашей Марье Александровне, что никогда еще ей не приходилось видеть такой приятной особы… И… ваша мама, Огонек, получит лучшую комнату в замке!

Клянусь, о комнате-то я и совсем забыла, когда принялась развлекать старуху!

Принцесса уверяет со смехом, что я, должно быть, родилась в счастливый час, так как умею обворожить всех от мала до велика. Странно! А между тем я совсем не думаю об этом. Сейчас записываю самое важное, что случилось сегодня. Старый Адам рубил дрова и едва не отхватил во время нашей прогулки себе полпальца. По крайней мере, нижний сустав висел как на ниточке. Милой нашей Слепуше сделалось дурно при виде крови. Остальные были белы, как смерть. Пока бегали за старшими, я обмыла в чистом снегу палец Адама, предварительно сняв его верхний грязный слой, потом разорвала свой полотняный платок и туго-туго перевязала раненый палец. Когда все вернулись вместе со старшими, перевязка была окончена, и Адам улыбался. Марья Александровна, инспектор, Маргарита Викторовна хвалили меня так, точно я какая героиня! А по-моему, тут нет ничего такого. Не сделай этого я, сделали бы другие… И никакого подвига тут нет…

Март 190…

Я не знаю решительно, что мне делать, плакать или смеяться, горько, горько! Нет, положительно Бог наказал меня! Да будет Его воля! Но эта кара мне не под силу. Ах, как тяжело! Да, да, это мне послано в наказание, в этом я не сомневаюсь! И поделом, и поделом тебе, глупый, гадкий Огонек! Но по порядку, по порядку, госпожа Ирина Камская, пишите в строгом последовательном порядке, хотя это и не особенно-то приходится вам по вкусу, милое дитя!

А все из-за того, что я смеялась… Бессовестно, подло смеялась над другими! Но чем же я виновата, что знакомый бес неистовства опять запылал во мне. Ах, эта непростительная шалость! Стыдись, Ирина! Что скажет Золотая, когда прочтет о ней…

О, я наказана за нее превыше меры!

В замок Ярви приехали гости. Три окрестных помещицы с их дочерьми, никогда в жизни никуда не выезжавших из их лесных трущоб-усадеб. Это было презабавно, когда они все расселись вдоль стенок и, раскрыв рты, слушали мою болтовню. Все эти девицы неуклюжие, как тумбы, в кашемировых платьях, морщивших у талии, с веснушчатыми лицами, с носами, похожими на кнопки электрических звонков. А их руки в нитяных перчатках, огромные руки великанш!.. Они были великолепны!

К несчастью, госпожа Ярви была в отлучке, а Ирма дика, как волчица, и для нее сущая пытка занимать гостей.

— Милая Ира, вы такая «общественная», не поможете ли вы мне в этом деле? — медовым голосом попросила она меня. А сама спаслась в коровник. Я великодушно согласилась.

И заняла же я их!

Боже мой, чего я им не наговорила! Из них никто не читает газет, нигде не бывает, кроме церкви, и живут они, не видя свежих людей, как добровольные узницы в тюрьме, а знать все, что делается на свете, хочется и им тоже. Ну и наврала же я им на славу!

Жизнь в Питере — малина. Все ездят на моторах, даже мальчишки из мясной, и во всех скверах можно обедать даром, к Гостиному двору теперь не ходят, а летают на аэростатах, а дома как и в Нью-Йорке там строят даже в 17 и 28 этажей.

Дамы заахали, барышни завздыхали… Как жаль, что они не читают газет эту зиму! Но они живут так далеко от станции, трудна доставка, и так далее и так далее… — сокрушались они на ломанном немецком языке.

А я уже продолжала, предвкушая новую забаву.

— А видели ли вы когда-нибудь настоящую принцессу? неожиданно огорошила я их внезапным вопросом.

— Что? Принцессу? Нет… Нет… А разве?… и окончательно растерянные, они заморгали глазами.

— Не видели? Ну-с, в таком случае поздравляю вас! Вы ее увидите сию минуту.

И быстро сорвавшись с места, я бросилась бегом на половину нашего интерната, схватила за руку Марину, почти насильно притащила ее в приемную и поставила перед лицом гостей.

— Вот! — произнесла я голосом торжественным и почтительным в одно и то же время — ее высочество принцесса Марина, осчастливившая нас совместным с нами учением. Она воспитывается в гимназии госпожи Рамовой и мы имеем честь видеть ее в своей среде! — и я преважно отвесила перед оторопевшей Мариной поклон чуть не до земли.

Гостьи стремительно повскакивали со своих мест, на которых сидели до сих пор как приклеенные, вдоль стенок, и каждая из них, красная до предела возможного, сделала великолепный книксен.

— О, ваше высочество, принцесса! — прошептала самая молоденькая и самая неопытная из них. Потом новые книксены, еще и еще… Это было презабавно и, давясь от смеха, я предпочла убежать от них подальше и наедине сама с собой «выхохотаться» до слез.

Когда Марина пришла и узнала от меня, рыдающей от смеха, про мою выдумку, она рассердилась и прочла мне великолепную нотацию, занявшую, по крайней мере, целых двадцать три минуты. А потом случилось и это. Вошла Раиса и подала мне письмо. Уже при одном виде этого письма во мне екнуло сердце. Зачем письмо, когда Золотая уже в дороге?

Мои руки плясали, когда я вскрывала конверт. А когда прочла первую страницу, мне показалось, что потолок предполагает улечься мне на голову. Как все это ошеломило меня! Дебют мамы отложен на месяц. Золотая хотела, несмотря на это, приехать раньше, но заболела бабушка Лу-лу, приходится ухаживать за бедной одинокой старушкой… Не бросать же ее, в самом деле, на произвол судьбы одну! Теперь я увижу мою Золотую только в конце апреля. Это, должно быть, оттого, что я такая скверная. Да! Казнись, глупый Огонек! Казнись!

Март 190…

Боже мой! Боже!

Мы были на волосок от гибели. Подумать только… Смерть носилась уже над нами… Боже мой, благодарю Тебя!

Благодарю за то, что Ты дал мне такую Золотую, молитвы которой за ее глупого Огонька доходят до Тебя…

И за то, что я умею плавать, как рыба. И за то, что никогда не теряю присутствия духа! За все! За все благодарю Тебя!

Сейчас я лежу в постели, растертая спиртом, с целой массою теплых одеял на ногах и груди, и вожу дрожащей рукою карандашом по этим страницам. Когда они придут сюда снова, я спрячу мой дневник с карандашом под подушку, вот и все… А пока… пока я могу занести весь этот ужасный случай на его страницы.

Утром малютки пристали ко мне, говоря, что я их обманула.

— Обещали пойти с нами на море кататься на коньках, а сама… Хорош Огонек, нечего сказать! Три праздника подряд пропустил!

— Ах вы глупышки! А вы видели море, каково оно сейчас?

— Нет.

Я потащила их в бельведер.

— Глупышки мои, глупышки! Смотрите!

Из окна бельведера оно видно как на ладони. У берега на полверсты лед еще крепок и по нему можно ходить и ездить, а там дальше синяя, огромная, темная и красивая масса воды. По ней, как белые медведи, плавают большие и маленькие куски льда. Льдины и льдинки, стремящиеся куда-то вдаль по этому огромному водному пространству, сталкивающиеся друг с другом и снова бегущие куда-то вперед.

— Ах, как красиво! Идем туда!

Казя, стремительная во всем, бросилась сломя голову одеваться.

— Но что скажет Маргарита Викторовна? — слабо запротестовала я.

— Но ведь мы же не одни будем, а со старшей воспитанницей, — вставила свое слово и тихая, покорная Адочка.

— Ну ладно! Попадет мне, а не вам! Ступайте погулять по берегу со мною.

Сегодня воскресенье. День теплый, и наши его проводят в саду — помогают расчищать дорожки от талого снега Ирме, раскидывают запоздалый сугроб. Мы оделись так быстро, как только могли, в теплое платье и вышли из дому. Полверсты до берега миновали в две минуты, бегом, изображая тройку, я — посредине, малютки по бокам. Прилетели на берег как бешеные. Б-р-р! Здесь было далеко не так тепло, как наверху, у замка. Ветер дул в лицо сердитый, угрюмый, совсем не весенний ветер.

— Как странно, — щебетала Казя, как странно, поглядите, Огонек, здесь лед такой толстый и крепкий а там дальше… Адочка ты не боишься добежать со мной до самой воды. — И прежде, нежели девочка успела ответить что-либо, с веселым беззаботным смехом маленькая Заржецкая вырвала из моей руки свою и опрометью бросилась бежать по льду туда, навстречу зловеще синеющей полосе моря.

— Казя! Назад! Безумная этакая! Назад, приказываю я тебе! — кричала я что было мочи, зная отлично, что чем дальше было от берега, тем тоньше и ненадежнее был весенний лед.

— Вернись! Казик, вернись! — присоединила к моему свой слабенький голос и Адочка.

Но увы! Наши голоса, заглушенные ветром, не доходили до назначения. Казя мчалась, как дикая лошадка, почуявшая волю, изредка оборачивала свое разгоревшееся лукаво-смеющееся лицо в нашу сторону, манила нас за собой и снова бежала вперед.

"Разумеется, она легка, как серна, а все же нельзя вполне надеяться на обманчивую крепость льда", — вихрем кружила в моей голове тревожная мысль.

— Казя! Вернись или… или я знать тебя не захочу, негодная девчонка! — крикнула я так громко, как только могла. Но опять ветер унес мои слова и развеял по морю, как былинки.

Тогда я обратилась к оставшейся второй малютке:

— Адочка, будь благоразумна, дитя, вернись обратно и подожди меня на берегу! Я должна догнать и привести Казю во что бы то ни стало!

Я говорила спокойно, настолько спокойно, как могла, но, очевидно, лицо мое не могло скрыть обуревавшей меня тревоги, потому что моя маленькая спутница вдруг схватила меня за руку обеими руками, и лицо ее стало белее белой шапочки на ее голове.

— Нет, нет, и я с вами, Огонек! И я с вами… Мы вместе побежим догонять Казю… Иначе… я не хочу! Не хочу!

И прежде, нежели я успела удержать ее, она бросилась вперед, вслед за подругой.

— Казя! Остановись! Остановись, Казя! — кричала она, чуть не плача, инстинктом почувствовав опасность.

Но та по-прежнему бежала да бежала там, далеко впереди.

Я кинулась за ними. Меньше всего я думала о возможности опасности в эти минуты. Я боялась, однако, что мне не успеть догнать Казю, что девочка уже близка к тому месту, где лед, должно быть, много слабее, чем у берега, и…

И я не бежала теперь, а уже летела, неслась, как на крыльях.

Разумеется, мои ноги много быстрее, нежели их. В несколько секунд я обогнала Адочку и теперь уже почти достигала упрямицу Казю.

— Т-р-р!

Этот звук был похож на тихий выстрел, и он пронизал меня дрожью всю с головы до ног. Этот певучий, красивый, тихий выстрел пронзил эхом по всему берегу. Негромким, зловещим эхом… Казя остановилась как вкопанная и повернулась лицом ко мне. В нем застыло выражение скорее глубочайшего изумления, нежели испуга. Она точно спрашивала всей своей маленькой фигуркой:

— Это еще что такое?

Но объяснять ей не было времени. Надо было действовать тотчас же, пока не поздно.

Я схватила за руку младшую малютку и вне себя бросилась к Казе:

— Стой на месте! Не двигайся! — громким голосом крикнула я.

Через две минуты мы были уже рядом все трое.

— Скорее, скорее на берег! Это было безумие — убегать сюда! Ах Казя! Казя! Лед треснул. Слышишь? Назад! Назад, детки мои!

Мы схватились за руки.

Новый треск чего-то надламывающегося, разрушающегося послышался за нами.

Я оглянулась, и крик ужаса помимо воли вырвался у меня из груди. Позади нас зияла широкая чернеющая полоска воды. Как будто маленький пролив между двумя ледяными плоскостями. И в тот же миг поверхность, на которой мы стояли все трое, чуть заколебалась под нашими ногами… Чуть заметно, невидимо на глаз, но наша льдина плыла… Страх и отчаяние лишили меня мысли в первую минуту. Но это длилось всего несколько секунд. Проливчик был еще очень узок, не шире трех четвертей аршина, и его легко было перепрыгнуть…

Но когда я сказала об этом моим малышам, они зарыдали как исступленные.

— Нет! Нет! Ни за что! Ни за что!

— Но поймите же, ради Господа! Мы тогда уплывем. Промежуток между льдинами увеличивается с каждой минутой, — горячо доказывала я, с ужасом убеждаясь в полной справедливости моих слов.

Промежуток действительно рос, и мы плыли на небольшой отколовшейся ледяной площадке.

Взять их на руки и перенести одну за другой? Но пока я перепрыгну с одною из них, льдина отплывет еще дальше и унесет на себе другую. Что делать?! Что делать?!

Малютки, громко рыдая, взывали о помощи. Их слезы и крики мешали мне сосредоточиться, выяснить наше положение, как следует обдумать все.

Надежды на то, что нас увидят из бельведера, было мало. Там находилась начатая мною новая картина — маленький Кука с его салазками, спускающийся с горы, и я просила не ходить в "мое ателье", как они все прозвали в шутку вышку замка, пока я не окончу этой работы. Да и что пользы в том, если они услышат и придут? Придут с канатами, с веревками даже… Пока они явятся сюда, льдина отплывет еще дальше. А пока они принесут лодку и спустят, будет уже совсем поздно. Да. Теперь и то уже щель была настолько широка, что перепрыгнуть ее можно было только с разбега.

Льдина плыла. Малютки плакали отчаянно и кричали, призывая на помощь. Но увы! И без того сильный ветер теперь крепчал с каждой минутой и заглушал звуки отчаянных детских голосов. Льдина плыла, ветер подгонял ее, и этот крошечный плот из замерзшей воды был готов при каждом столкновении с другой такой ненадежной платформой вдребезги разбиться на тысячу кусков. Между нашим крошечным островком и берегом с плотно примкнувшей к нему ледяной поляной уже шумела черная зловещая полоса воды, то и дело грозя перелиться через край нашего ледяного плота.

Пройдет еще минута, другая, третья, пройдет пять, десять, двадцать минут — и льдина унесет нас в море, где, медленно раскалываясь на куски, погибнет и погубит нас заодно с собою.

Я поняла, что медлить было нельзя. Нас относило все дальше и дальше с каждой минутой.

Я посмотрела на моих маленьких подруг по несчастью. Он стояли посреди ледяной платформы, смотрели друг на друга широко раскрытыми, отупевшими от ужаса глазами и испускали через каждые две-три секунды отчаянные вопли, призывающие к спасению. Лицо Кази было бледно, как снег, взгляд ее черных глаз был ужасен. Казалось, несчастный ребенок уже видел то, что грозило нам всем троим в самом непродолжительном времени. Адочка с трогательной покорностью прижалась ко мне. Ее личико, осунувшееся до неузнаваемости, без единой кровинки, конвульсивно подергивалось. И кричала она хриплым, слабеньким голоском, полным предсмертного страха.

Вид обеих малюток как ножом полоснул меня по сердцу. Их надо было спасти, спасти во что бы то ни стало. И больше я не могла думать ни о чем.

— Молчите, крошки, нас все равно не услышат, — приказала я им, — дайте мне возможность обдумать все хорошенько.

— Мы умрем! Умрем! — простонала Казя и, вся затрепетав с головы до ног, закрыла лицо руками.

Адочка отошла от меня и прижалась к ней, обняв свою маленькую подругу.

— Не кричи, Казя, дай подумать хорошенько Ире-Огоньку, может быть, она спасет нас?! Давай молиться! — с неизъяснимым выражением кроткой покорности произнесла малютка, и ее голубые глазки поднялись на меня. Умру — не забуду этого взгляда! В нем было столько трогательной мольбы и надежды, надежды на меня…

Потом она опустилась на колени на лед, увлекая за собою Казю, и обе, сложив ручонки, обратили взоры к небесам.

Я не могла смотреть на них больше. Слезы брызнули у меня из глаз.

А льдина плыла. Проток становился все шире… все шире. Боже Великий, еще через несколько минут мы будем от берегового льда более, нежели на две сажени. Ни минуты промедления больше! Слышишь, Ирина!

Точно не я сама, а кто-то другой сказал мне это… Точно кто-то подтолкнул меня на исполнение быстрой, как вихрь, мысли, блеснувшей на мгновенье в моей голове.

Теперь я знала, что делать. Быстрыми лихорадочными движениями сорвала я с себя мое длинное теплое пальто. Осталась в одном платье, широкий ремень стягивал мою талию. Я быстро отстегнула его. Длинный шарф, связанный мне бабушкой Лу-лу, нашей комической старушкой, обвивал всю мою фигуру. Шарф и ремень… Длина достаточная, если скрепить их вместе.

И дрожа от холода, стоя в одном платье посреди нашего плавучего ледяного островка, лязгая зубами, вся синяя, как мертвец, я делала свое дело.

Малютки смотрели на меня взглядом, полным ужаса, предполагая, вероятно, что я помешалась. Тогда, стараясь быть как можно толковее и сдерживая все больше и больше охватывавшую меня дрожь, я проговорила:

— Сейчас я переброшу эти связанные мною вещи на ту сторону протока. На противоположную льдину… Затем я поплыву туда… Выйду и перекину вам конец ремня. Поймайте его и держите крепко. Обеими руками. Поняли? Да? У меня будет другой конец в руках и я притяну островок к себе!..

О! Что случилось с ними! Я думаю, они были близки к безумию…

— Нет! Нет! Мы не пустим тебя! Ты утонешь! Утонешь! — кричали они обе, хватаясь за мое платье, за руки, плача и стеная. Сами того не замечая, они говорили мне «ты», как равной. Близость смертельной опасности сравняла нас.

— Надень пальто! Ты простудишься! Надень! — рыдала Казя, и черные глаза ее лихорадочно блестели.

— Не уходи от нас. Не уходи! Ира! Ира!

Но я поняла, что не рискнуть спасти их было бы безумием. Не говоря ни слова, я широко размахнула рукой, в которой были зажаты в огромный клубок закатанные ремень с шарфом, и в следующую же минуту я увидела их лежащими на льду по ту сторону протока.

Теперь скорее, скорее, а то ветер унесет в море последнее орудие спасения и, взмахнув обеими руками, я бросилась в воду.

О, какой ужас! Мне показалось в минуту, что лед внутри меня, лед снаружи, лед сковал меня своими студеными путами с головы до ног. На секунду я вся точно окаменела. Но только на секунду. Острая, как жало, мысль пронзила меня:

— Если ты поддашься, ты пойдешь ко дну, и малютки погибнут!

И я изо всех сил заработала руками и ногам, онемевшими от колючей мартовской воды. Я умею плавать как рыба, но здесь, в почти зимней воде между льдами, одетой в платье, с этим ледяным адом в теле и в мыслях, было мучительно работать руками, едва ли не под самой пятой смерти. Полторы сажени, отделявшие меня от берегового льда, показались мне чуть ли не целой верстою.

Но слава Богу! Есть предел и самой ужаснейшей муке, которую мне пришлось испытать. Я схватилась пальцами за желанный край крепкой береговой льдины и, поднявшись на руках, выскочила из воды. Потом схватила лежавший в нескольких шагах от меня ремень с шарфом и, размахнувшись ими, перебросила противоположный конец через поток.

Боже мой, что было с малютками в эти минуты! Тесно обнявшись, они стояли у края плавучего ледяного островка и рыдали, повторяя одно только слово:

— Ира! Ира! Ира!

Вся мокрая, с текущими с меня потоками воды, я стояла у самой воды протока и командовала осипшим голосом:

— Держите крепко конец ремня! Так! Теперь встаньте на колени. Так! Казя, ты сильнее Ады… Обмотай им два раза кисть руки… Держи крепко, крепко… Ну, Господи помилуй! Я вас притягиваю… Держитесь крепко.

Я вытянула руку как только могла. Сама легла на краю, чтобы моего самодельного каната хватила на всю ширину потока!

К счастью, шарф был в три аршина длиной (бабушка Лу-лу, благословляю твою работу!) и ремень около полутора аршина. Таким образом они блестяще выполнили возложенную на них миссию.

Через несколько секунд льдина с малютками подплыла настолько, что они могли просто перешагнуть только через узенький промежуток воды.

Смеясь и плача, они повисли у меня на шее.

— Это из-за меня! Из-за меня! — рыдала Казя, покрывая поцелуями и слезами мои закоченевшие руки, — ты простудишься и заболеешь из-за меня, Ира-Огонек!

Но я отрицала возможность простуды, успокаивая малютку. Я преважно облеклась в мое теплое пальто, из-под которого бежали ручьи, и, хлюпая полными воды сапогами, схватив за руки обеих малюток, бегом пустилась на гору по дороге к замку.

Появление моей мокрой до нитки особы произвело такой переполох, какого еще со дня своего существования не было в Рамовском интернате. Испуганная до полусмерти бессвязным лепетом молюток обо всем происшедшем, Марья Александровна собственноручно с помощью Маргариты Викторовны и прислуги раздели меня, натерли с головы до ног спиртом, напоили малиной, хиной, еще чем-то и уложили в постель, навалив на мою злосчастную грудь, живот и ноги целую гору одеял и подушек.

Она была так ошеломлена и потрясена, что совсем упустила из виду побранить Казю и только раз двадцать подряд просила меня лежать спокойно, пока не приедет доктор, за которым уже был послан старый Адам.

Разумеется, я буду лежать спокойно, но… но прежде должна же я поделиться с тобою, мой милый, милый дневник!

Апрель 19…

Как, неужели я провалялась целых две недели как колода, с позволения сказать, которая ничего не видит и не слышит?

Ну что я не видела ничего, это уже полный абсурд!.. Я видела, и много, много раз, Золотую. Она приходила ко мне, садилась на край постели и разговаривала со мною долго и нежно, как было дома, в нашем провинциальном гнездышке тогда… Или это было во сне? Говорят, я была очень серьезно больна после моего мартовского купанья. И они уже решили выписать маму… Но… но… я преблагополучно надула госпожу смертельную опасность и опять почти здорова совсем. Но честное же слово здорова, если не считать этого отвратительного кашля по временам… Если бы не этот кашель, ах, я была бы счастлива бесконечно! Еще бы! Никогда не подозревала я, что здесь меня так любят!

Право, иногда совсем не дурно принять морскую ванну в марте месяце, чтобы узнать, как тебя все любят и дорожат тобою…

Жаль только Казю. Бедняжка ходит как потерянная и всем и каждому твердит одно и то же:

— Если бы не мое глупое непослушание тогда на берегу, Ира-Огонек была бы здорова!

Милая дурочка воображает, что я больна из-за нее. Вовсе нет, больна потому, что пришла болезнь. Только и всего. И чего они все так волнуются? Право, даже смотреть досадно! Ну была больна, ну была больна серьезно, ну… Я теперь здорова, совсем здорова! И просто жестоко со стороны доктора (презабавный финн с очками, круглыми, как вентиляторы) держать меня взаперти. Правда, мои пальцы похожи на лапы паука (белого, конечно), так они похудели, а сама я выгляжу выходцем с того света: желта, как лимон, а глаза горят, как плошки. Премиловидная девица, нечего сказать! Золотая, наверное, не узнает, когда приедет.

Ах, теперь остается только две недели до ее приезда… Они вздумали было писать о моей болезни и обо всем том, что случилось, но Принцесса (голубушка Принцесса! Как я ее люблю за это!) — Принцесса на коленях, говорят, умоляла Марью Александровну не делать этого, зная с моих слов, как безбожно беспокоить Золотую перед самым ее дебютом. Мариночка сознает лучше других, что в эти дни решается судьба моей мамы. Что от этих дней зависит вся наша дальнейшая с нею жизнь. Умница моя! Когда я узнала все от Живчика, которая — увы! — от слова до слова подслушала весь разговор таинственного совещания начальства (на него, как взрослую девицу, пригласили и Принцессу), я чуть не прокричала: "Ура!"

Ну разумеется, Золотая не должна знать ничего о «событии» до тех пор, пока я не сойду с постели. А потом я расскажу ей все это в комическом виде. Да! Слава Богу, я могу снова писать дневник и письма Золотой. Последние письма! Скоро я увижу ее! Увижу! Вот-то мы зададим бал им всем, воображаю! Только бы прошел кашель, несносный кашель! Когда его приступ овладевает мною, мне кажется, что я лопну или задохнусь. А эта гадкая красная мокрота, похожая на вишневый сироп по цвету, которая пятнами остается на носовом платке.

Скорее бы прошло все это! Теперь весна. Море совсем вскрылось, если верить Живчику и другим, и из бельведера вид прекрасной. А у меня перед окнами сосны и не видно моря… Какая жалость! Ужасно вспомнить, что не придется закончить моей картины "Куки и его салазки". Это зимний жанр, а теперь уже не увидишь снега, салазок и Куки в его шапке-треушнике, сползающей по самые брови.

Я лежу целыми часами и гляжу в одну точку и припоминаю все, что случилось со мною за все годы моей коротенькой жизни. Почему коротенькой? Я проживу долго — сто лет — и буду такая же старенькая, как бабушка Ирмы. Только не такая важная и спокойная, как она. Ведь я — Огонек. Или под старость люди меняются? Не знаю. Надо будет спросить госпожу Ярви, какая она была в мои годы. Она ежедневно приходит ко мне в те часы, когда девочки и Маргарита с Марьей Александровной заняты на уроках, и мы ведем с нею бесконечный молчаливый разговор. Она вяжет свои вечные салфетки, иногда смотрит на меня подолгу, потом вздохнет тихонько и опять вяжет. По утрам, как буря, врывается ко мне Ирма. С нею вместе врывается запах хлева, который молоденькая Ярви предпочитает лучшим ароматам Maiglockehen и Treffle (моих любимых духов). У нее в руках неизменно жестяные кружки с парным молоком.

— Кушайте, милая Ира, чтобы поправиться, быть толстой, как Воструха! (Воструха ее любимая белая корова с черной отметиной на лбу).

Отвратительное, теплое, густое густое молоко! Она приносит мне настоящее, лучшее. Это ужасное молоко! Я никогда не питала особой симпатии к молоку, а теперь, когда я лишена, благодаря пребыванию в постели, аппетита, оно мне совсем-совсем не по вкусу.

Потом Ирма садится у меня в ногах, глядит на меня вытаращенными глазами и рассказывает, что весь Ярви со всеми его окрестностями превозносит меня до небес, восхваляет как героиню и готов даже, кажется, причислить к лику святых за мое мартовское добровольное купание.

— Довольно! Довольно, Ирма! Бросьте ваши похвалы или я завизжу на весь замок!

Потом она молчит и только смотрит. А я говорю без умолку о том, что скоро приедет Золотая… Говорю до тех пор, пока не приходит Марья Александровна и не гонит Ирму, говоря, что мне нужен покой.

С Марьей Александровной мы друзья и с Маргаритой тоже. Заботятся они обе обо мне так, точно я владетельная принцесса или их дочка. Стыдно даже.

— Точно я не весть как больна, а между тем у меня глаза блестят как никогда, а на щеках все время играют два ярких пятна румянца. С ними я даже кажусь румянее Ирмы.

Сегодня я слышала, как Марья Александровна на вопрос доктора, отчего умер мой папа, сказала:

— У него была скоротечная чахотка.

Скоротечная чахотка. Да. Мама мне говорила это. Должно быть, это очень тяжело. Бедный мой папочка! Он, наверно, не менее моего любил жизнь!

Ах, она так прекрасна! Так поразительно прекрасна, особенно когда живешь под крылышком у Золотой!

Апрель 19…

Боже мой! Что за лица у них были сегодня! Испуганные насмерть, кислые, как лимоны. А глаза-то, глаза! Точно кашляла не я, а они, и задыхалась не я, а они сами…

Это был приступ! Б-р-р! Право, я не солгу, если скажу: одну минуту мне показалось, что я уже не увижу моей Золотой никогда, никогда… Но это только всего одну минуту, одну капельную, малюсенькую минуту всего!

Я закрыла рот платком и, корчась от боли, сжимавшей мою грудь, старалась скрыть от Ярви, от них всех эти алые пятна, сопровождающие теперь каждый такой приступ. Должно быть, от натуги кашля у меня лопнула какая-нибудь жилка в груди, но это не опасно, я знаю. Только надо скорее вылечиться от кашля до приезда Золотой. А то она испугается, если я при ней буду так… барабанить…

Я получила от нее письмо сегодня, такое чудное, такое родненькое письмецо! Она и не подозревает о том, что тут произошло в марте, радуется, что поправлюсь в Финляндии, где такой прекрасный, такой чудный воздух. Просит беречься, не оставаться после заката солнца, пока еще свежо на воздухе.

На воздухе!

Ах, как долго я не выходила! Кажется, целую вечность! Принцесса, Живчик и Слепуша приходят ко мне через каждый час и рассказывают обо всем, что делается там, по ту сторону моей двери. Им запрещено целовать меня из опасения кашля, который я им могу передать, и близко ко мне наклоняться. Но Принцесса каждый раз, когда никого нет в комнате, перецелует все мое лицо, глаза, лоб, волосы и губы, несмотря на запрещение…

— Ах, Ира, Ира! С каким восторгом я бы взяла на себя часть твоих страданий! — говорит она. Ее губы улыбаются, а глаза плачут и смотрят так жалобно, жалобно на меня…

Этого еще недоставало! Чтобы захворала она, моя миленькая, золотоголовая Принцесса! Нет, нет! Она должна быть здорова, я хочу представить ее золотой во всем блеске ее красоты.

Еще неделя… Одна неделя только…

Сегодня приезжал доктор из Петербурга, приглашенный Марьей Александровной для консилиума. Зачем консилиум? Что это значит?

О, как они мучили меня, тот важный из Петербурга и мой милый старичок финн с очками, как вентиляторы. Выстукивали меня молоточками, выслушивали, переговаривались по-латыни. Если бы я была не такая слабая и усталая и у меня не болела бы так грудь и спина, я думаю, что я бы расхохоталась им в лицо, так они были удивительно забавны!

А потом…

Марья Александровна сидела долго у моей постели и говорила так ласково со мною, расспрашивая, не хочется ли мне чего-нибудь.

О, разумеется хочется, и многого, многого сразу. Хочется прежде всего увидеть Золотую.

Хочется чтобы она сидела близко-близко, держала мои руки в своих и рассказывала мне о своей жизни без меня.

Хочется красных-раскрасных роз, которых здесь, наверное, не найдется…

Хочется холодного-прехолодного лимонада-шипучки, которого мне нельзя теперь пить.

Хочется, чтобы прошла эта негодная слабость, чтобы я спала по ночам и не задыхалась от кашля и не тряслась, как в лихорадке.

Хочется закончить "Куки и его салазки" и нарисовать Ирму в ее коровнике.

А еще хочется соскочить с постели, выбежать в сад, где уже так удивительно зеленеет травка, и скатиться кубарем с горы, к самому морю, к самому морю…

Вечером, когда Принцесса пришла ко мне пожелать мне спокойной ночи, веки у нее были красны, как будто она плакала без передышки, а щеки пылали, как огонь.

— О чем ты плакала? (Я самым незаметным для меня образом говорю теперь на «ты» со всеми моими подругами по интернату, кроме разве Ирмы, да и то потому, что эта деликатная девица на «вы» со всеми, даже с собственными коровами. Клянусь!)

Она долго молчала. А потом как разревется, как разревется! Вот не по дозревала-то, что в человеке может заключаться столько слез! И так как я тревожилась на ее счет и все допытывалась о причине ее горя, она вскочила со стула и как сумасшедшая бросилась вон из комнаты.

А вечером, когда Маргарита Викторовна пришла дежурить ко мне на ночь (она с Марьей Александровной чередуется еженощно у моей постели), я выпытала у нее причину Мариночкиных слез. Говорят, они поссорились, Принцесса и Живчик. Ну поссорились, ну и помирятся, зачем же плакать?

Нет тут что-то кроется! Не то! Не то!

Ах, как досадно, что я так слабею! Едва-едва могу водить карандашом по страницам моего дневника. А спина и грудь при этом так ноют, точно я носила тяжесть в гору. Мне это не нравится. Еще бы! Охота быть такой больнущей перед самым приездом Золотой!

Апрель 19…

Итак, все кончено!

Я узнала.

Я узнала все до капельки, больше, чем могла узнать. Так вот почему звали важного доктора из Петербурга!.. Вот почему перенесли меня с моей постелью вместе в самую светлую солнечную комнату замка, где так радостно и хорошо, вот почему плакала Марина вчера перед ночью! И Марья Александровна дежурит с Синей у меня до утра. Вот почему когда я кашляю, как будто стучу лопатой о пустую бочку и на платке у меня после этого кровь, и всю меня трясет от холода. Я все это узнала…

Как все это странно, дико! Огонек, веселый, живой, радостный Огонек — и вдруг…

Вчера ночью я не могла уснуть долго-долго. Я лежала с закрытыми глазами, потому что как нарочно вчера была совсем, совсем слабой, как никогда. Марья Александровна вышла из комнаты, а они вошли. Очевидно, они стерегли ее выход долго-долго за дверью.

Обе малютки вскочили со своих постелей так, как были, в своих длинных ночных рубашках. Я их видела из-под прижмуренных ресниц.

— Т-с-с! — прошептала Казя. — Я тебе говорю, тише, Адочка, она, должно быть, уже уснула!

— Да, она спит, — согласилась крошка.

— А мы все же на нее посмотрим.

— Казя! Казя! Неужто это правда?

— Да, Адочка, да! Она скоро навсегда уснет, наша Ирочка! И это из-за того только, что она спасала нас в то утро в море… Из-за меня, Адочка, из-за меня!

Тут голос малютки прервался. Она всхлипнула горько, жалобно и мгновенно подавила свои слезы.

— Из-за меня, из-за моего упрямства! О Господи! Зачем я убежала тогда… Будь я рядом с вами, ничего бы этого не случилось, мы не попали бы на опасное место, и… и…

— Но может быть, она выздоровеет!

— Ах, нет! Я отлично слышала, как доктор сам сказал нашей: "Ей нечем жить. У нее нет легких. Скоротечная чахотка. Девочка пошла по стопам отца!" Отлично все это слышала, спрятавшись за портьерой. Так и сказал… Да…
— Но значит, не из-за тебя, а…

— Да, не совсем… потому что доктор еще сказал: "У нее это наследственное!.." — Понимаешь?

— Нет.

— И я тоже плохо понимаю это слово… Но, кажется, оно значит приобретенное от отца.

— Значит не ты и не я виноваты, успокойся, Казя!

— Нет, Адочка, успокоиться нельзя! Она жила бы еще долго-долго, если бы, спасая нас, не бросилась в холодное море… А теперь… Теперь…

И Адочка горько заплакала, прижавшись к плечу своей маленькой подруги.

— Ее маме написали обо всем сегодня. Кажется, дали телеграмму. Ждать больше нельзя! Она скоро-скоро должна умереть!

— А мы-то так ее все любим, любим!

— Так уж всегда. Бедная ее мама… Т-с-с! Кажется, возвращается наша, бежим скорее!

Они встрепенулись, как мышки, и кинулись бежать. Когда входила Марья Александровна, я сидела уже на постели и глазами впивалась в дверь, откуда она вошла.

— Что с вами, Ирина?

— Я все знаю! И Золотая узнает тоже. Вы писали ей. Я это чувствую. Да. Скажите же мне правду. Одну правду. Я скоро умру? Да? Да? Да? Да?

Она тихо вскрикнула и выронила склянку с лекарством, которую держала в руках. Склянка — вдребезги, а она упала на колени, обхватила меня руками и застыла так, не говоря ни слова, прижав меня к своей груди.

Теперь я поняла все.

Поняла, что Огонек остался верным себе и тут… Ведь Огоньки не горят долго. Они гаснут скоро. И мне не суждено дожить, как бабушке Ирмы, до седых волос. Не суждено. Только бы увидеть Золотую, еще хоть разок, одним глазком увидеть, одним глазком!

Апрель 19…

О, как они все плакали… Зачем? Будто можно помочь чему-нибудь слезами. Нет, слезами не помочь ничему, уж если это так суждено. Злая фея — эта скоротечная чахотка. Ну что ей сделал бедный Огонек, что она так бессовестно губит его?

Не странно ли, право, что я умираю?! Я, которая так любит жизнь, так ужасно любит ее, как никто… Люблю жизнь, да, люблю солнце, люблю море, лес, тихую реку, синее небо, но больше мира, больше жизни люблю Золотую! Голубушку мою! Увижу ее еще раз, увижу еще раз, наверное! Так шепчет мое сердце, мое бедное маленькое сердце, которое так горячо, так сильно умеет ее любить.

Остается пять дней до ее приезда. Только пять!

Боже мой! Как ужасно то, что ей помешали окончить то, что надо. Помешали ее дебюту. И все этот гадкий, глупый Огонек! Не нашел другого времени хворать и… и…

Говорят, это страшно… Но я не боюсь этого, если со мною будет она… И… почему мне должно быть страшно, ведь я никому в жизни не причинила зла!

Но как они плакали все! Это был концерт, право! Господи Боже! Разве я подозревала, что меня так любят… Ах, не следовало бы объявлять им моей последней воли. Но что же делать?! Каждый человек объявляет свою волю перед тем, как умереть. Прежде всего я просила их плакать не сейчас, нет, а тогда, после…

Ведь те… мертвые, слышат, наверное, когда по ним тоскуют живые, и им должно быть это больно и тяжело…

Потом, я раздарила им все, что имею: мои картины, эскизы, краски, палитру, мои платья, чулки, воротнички. Только портрет Принцессы, тот, что так хвалил Мартынов, и недоконченного "Куки и его салазки", папины кисти и палитру просила передать маме, если… если… Золотая приедет когда… я уже не буду в живых.

Принцессе — мое серое платье, набросок нашей интернатской спальни, мою пелерину малинового плюша (ей как блондинке малиновый плюш удивительно подойдет к ее белокуро-золотистым волосам). Ирме Ярви — рисунок коровы, все мои воротнички (ее собственные не больно-то свежи и новы) и шелковую белую блузку. Жаль, что если она вздумает напялить ее на себя, блузка не выдержит и треснет в проймах. Живчику — ее собственную головку, набросанную углем, мои желтые туфельки и сапоги с пряжками (у нас одинаковые ноги). Сестричкам: старшей — мое форменное воскресное платье (будничное нельзя дарить — я его проносила до дырок на локтях); младшей — мое осеннее пальто и, кроме того, две пары цветных перчаток обеим. Раисе — мою любимую зеленую лампу, привезенную из дома, с которой так удобно и хорошо читать Тургенева, нашего с нею любимца, а малюткам, помимо знаменитых ремня и шарфа, обеим мой альбом с открытками, мои виды Петербурга, ящик с красками, шашки, приобретенные мною для того, чтобы играть с ними же в Петербурге.

Ну вот когда я разделила мое имущество между ними, мне стало легче как-то, и я могу теперь со спокойной душой ожидать Золотую. Да, мою розовую кофточку я никому не отдам! Это ее любимая, и я надену ее в день нашей встречи.

Приходил старый Адам и принес мне первых подснежников из леса. Забавный, право! Смотрел на меня, как смотрят у нас в церкви на образа, и дышал так громко, что я спросила, здоров ли он.

А он ответил мне на это на своем ломанном русско-финском наречии:

— Ах, лучше бы мне, старику, туда махнуть, право (он показал пальцем в землю), нежели болеть такой милой такой, славной барышне… Эх, кабы…

И отвернулся.

А все другие заревели.

У него затянулась давно его рана на пальце, и он говорит, что это благодаря мне…

Так как мне ему нечего было уже подарить, то я попросила Марину вынуть из моих ушей сережки и передать ему для его дочери. Он долго отнекивался, говоря, что не возьмет их и что мне они нужны самой.

Вот потешный-то! Не думает ли он, что там я буду щеголять в сережках?

С трудом записываю эти строки. Рука едва движется. Пальцы немеют. В груди такой хрип, что противно слушать!

Только бы дождаться Золотой!..

Апрель 190…

Целые два часа провела с Мариной.

Зачем она плачет! Ведь я не боюсь, ничуточки не боюсь. Они сами видят это прекрасно. Сначала скрывали — отнекивались и тому подобное, а теперь… Ведь я же заявила всем, что это бесполезно и я знаю все… все до капли. А откуда знаю — не сказала. Пусть думают, что видела во сне.

Завтра приедет из ближайшего города священник. Я буду исповедоваться и причащаться. Тогда, наверное, легче станет в груди. Всех тежело-больных исповедают и причащают… Вот и я попросила.

Принцесса, если ты будешь так плакать, я не пущу больше тебя к себе! Я так люблю твое красивое, задумчивое личико и мне совсем неприятно видеть его раздувшимся, как у утопленника. Да!

Я ее просила не подходить ко мне близко и всех других тоже.

Ведь это, что у меня, может передаться другим. Ах, Золотая, Золотая, если б ты могла прилететь ко мне на крыльях!

— Послушай, я ужасная стала дурнушка? — спросила я Принцессу сегодня.

— Нет! Нет! — ты такой же хорошенький, как и раньше, Огонек, только ты стала такой худенькой. Но все это глупости, когда ты поправишься…

— Не говорите пустяков, очаровательная Принцесса, вы знаете прекрасно, что Огонек не встанет уже больше с этой постели и… и…

Я попросила ее причесать меня получше в тот день, когда приедет Золотая. Это будет скоро, скоро теперь! Три дня… только три дня и три ночи осталось до нашей встречи.

— Принцесса! В тот день, когда она приедет, ты спустишь шторы с утра в этой комнате, чтобы Золотая не заметила, как я исхудала и изменилась. Слышишь? И всюду разбросаешь подснежники, которые Адам ежедневно приносит мне теперь из леса. Слышишь Принцесса? Пусть будет здесь нарядно, как в праздник.

— Да, да, Огонек, мои милый Огонек, успокойся, все будет по-твоему… Так она мне обещала.

А потом я ее еще попросила на ушко, так тихо, тихо, тихо…

— И потом ступай, Принцесса, в дочки к моей маме. Право, вы так подходите одна к другой! Ведь ты меня очень любишь — правда?

— Как перед Богом правда, родная, — и она опять разрыдалась, говоря это.

Бедняжка! Должно быть, ей нелегко.

— Моя мама тебя уже любит, Мариночка, и будет рада, если, если… Ах, как хорошо было бы, если бы ты жила с нею вместо меня, после, когда… и ты была бы ей вместо дочки. Вы бы стали вспоминать далекого Огонька и… и…

Обрываю на полуслове. Опять этот приступ кашля… Какая мука! И слабость… слабость… без конца.

Апреля… 190…

Телеграмму от нее!

Будет завтра!

Господи! Благодарю Тебя, что вспомнил бедного умирающего Огонька… Продли Свою милость! Ты знаешь, чего я хочу, Боже!

Сегодня исповедовалась и причастилась. О, как легко и хорошо мне стало… Совсем хорошо. И я сильнее даже стала, как будто.

Сейчас напишу письмо Золотой и заложу в эти страницы на случай, если… если… Но я верю и надеюсь увидеть ее хоть глазочком, мою незаменимую маму. Еще раз! Только раз. Да, да, одним глазком…

Чуточку, да, да. Золотая!.. Скоро твой глупенький Огонек потухнет на вид… Не горюй, мамуля! Ты ведь знаешь: делу пособить нельзя. И это совсем, совсем не страшно… И потом, я чувствую, что тебя увижу. Да, моя мамочка Золотая, увижу тебя!

Не плачь обо мне… Не горюй, счастье мое, мамочка, родное сокровище мое! Мне легко. Мне хорошо… Я знаю, знаю, что мне нечего бояться. Разве я сделала что-нибудь уж очень дурное? Моя Золотая! Знаешь ли, приятно сознавать, что все кругом так любят, любят тебя! Я даже не стою такой любви, мое сокровище!

Право же, нет другой такой балованной девочки в мире, и моя коротенькая жизнь, могу сказать, прошла так счастливо и прекрасно!.. Только одно грустно! Я не умела доказать тебе ничем, как я люблю тебя, Золотая, а между тем мое сердце так полно, так ужасно полно любовью моей к тебе. Я мечтала сделаться художницею, как папа, чтобы ты могла гордиться твоим маленьким, глупеньким Огоньком.

Но… но… мамочка! Кто же знал, что это так случится?… Впрочем, я утешаю себя мыслью об одном: огоньки не могут гореть долго. И раз мне суждено было стать одним из них, я не могу составить исключения в ряду всех прочих. Ведь правда? Не плачь же, мамуля моя, когда я уйду от тебя, я все же останусь всегда с тобою… и с Принцессой, которую ты, может быть, согласишься взять в дочки вместо меня? Да? Возьмешь, мое сердце, моя ненаглядная, чудная мама? Ох, я бы не знаю, как хотела, чтобы завтрашний день настал сегодня. Но нельзя. Нельзя… Утешься хоть одним, мамочка: я совсем не сильно страдаю. Право. И это далеко не так страшно, как пишется в книгах. А когда я думаю о тебе, мне становится совсем легко. Совсем. И когда молюсь — тоже. Теперь я молюсь часто и подолгу, лежу и думаю о Нем.

Толстая Ирма неподвижно, как мумия, сидела у окна, зажав платком свой широкий рот, чтобы не разрыдаться навзрыд, что могло случиться с нею каждый раз, когда она взглядывала на знакомую худенькую фигурку, беспокойно подергивающуюся на ее белой постельке. Сестрички, обнявшись, тихо, беззвучно плакали в углу. В соседней комнате плакали малютки. Живчик, быстроглазый смуглый подросток, сведя в одну прямую линию черные густые брови, до крови кусала себе губы всякий раз, когда оттуда, с узкой белой постельки, несся страшный по его роковому значению красноречивый хрип. Бывшая Слепуша, тоненькая, хрупкая девушка с кроткими покорными глазами, жалась к Принцессе, своей молчаливой лаской поддерживая ее.

Доктор взглянул на часы:

— Поезд приходит в два. В четыре, судя по телеграмме, она будет здесь. Я сделаю больной вспрыскивание камфары. Это подкрепит силы девочки.

Марья Александровна тихо качнула головою. Как много седых волос прибавилось в этой измученной за чужих детей, за их благополучие и счастье, голове. Сколько седых волос! Немало пришлось ей, Рамовой, пережить за эту зиму. Сначала операция Раисы, потом эпидемия скарлатины и наконец эта молодая, чистая, как луч солнца, угасающая перед нею жизнь. О, если бы она могла отдать свою старую, изжитую, за эту юную, прекрасную, она бы, их старая начальница, без колебания сделала это! Но увы! Судьба не спрашивает. Каждому предопределено по назначению. Остается склонить голову и терпеть. Покорно терпеть.

Она взглянула полными слез глазами на эту борющуюся с агонией юную жизнь и отвела прочь глаза, боясь испугать подступившим к ее груди рыданьем больную.

Огонек тяжело дышал. Хрип, вырывавшийся из маленькой исхудалой грудки, звучал зловеще. Огромные на пожелтевшем и крохотном от худобы лице глаза смотрели с каким-то мучительным недоумением.

После вспрыскивания камфары они заблестели слабым матовым блеском. Больная почувствовала себя лучше. Беспокойный выжидательный взгляд приковался к стрелке стенных часов, повешенных как раз против ее постели. Глаза уже слабо различали не только часы, но и всех находившихся в комнате, но она все смотрела, смотрела с непонятною настойчивостью и упорством. На ее худенькие плечи накинули розовую кофточку, ту самую кофточку, которую сшила ей собственноручно перед их разлукой ее мать.

Огонек так трогательно просила об этом еще накануне. Ее пышные, теперь поредевшие за время болезни косы перевили также розовыми лентами с кисточками, которые хранились на дне ее сундучка для праздничных дней. Эти пышные темные волосы, так покорно улегшиеся двумя волнами вокруг ровного, как ниточка тонкого пробора, придавали ей вид Мадонны, этому бедному, маленькому, с такой трогательной покорностью уходящему из мира Огоньку.

Сегодня поутру Принцесса причесала свою умирающую подругу, надела эту розовую кофточку на ее худенькое, ставшее теперь таким легким, легким, как перышко, тело, обливая слезами и розовую кофточку, и толстые косы больной.

Нарядная, напряженная, она лежала теперь на своей узкой белой постельке. Худые-худые, желтые, как воск, ручонки перебирали конвульсивными движениями край одеяла и простыни. А глаза не отрываясь смотрели на часы, на круг циферблата, на медленно-медленно подвигающуюся стрелку.

Убийственно тянулось время. С каждой минутой слабел Огонек, не различая уже близких, не улыбаясь им больше, как несколько часов назад. Доктор приложил ухо к ее сердцу. Оно стучало так тихо-тихо, как выстукивают маленькие, совсем маленькие карманные часы, и взял кукольную руку Огонька своей большой грубой рукою. Пульс еще был, сердце жило, но сам Огонек уже догорал. Да, это было видно, видно по всему. Огромные глаза потускнели снова.

— Теперь уже скоро… — чуть слышно произнес доктор, многозначительно взглянув на стоявшую около него Марью Александровну.

— Не знаю… почему же… почему она не едет! Последняя телеграмма говорит… сегодня… сейчас должна она здесь быть! — сорвалось отчаянным шепотом с губ последней.

— Еще есть время, — попробовал утешить доктор.

— Но смотрите на девочку… Ей все хуже и хуже с каждой минутой. Теперь уже она не узнает мать.

— Еще четверть часа у нас в запасе… Может быть… кто знает, она их проживет!

Марья Александровна взяла свесившуюся с кровати слабую ручонку и поднесла ее бережно к губам.

Ресницы Огонька дрогнули, но взгляд не оторвался от циферблата.

В ту же минуту легкая судорога исказила ее лицо.

— Начинается… Дети, уйдите! — тихим шепотом произнесла Рамова, обращаясь к присутствующим здесь интернаткам.

В ответ прозвучал отчаянный вопль Принцессы:

— Нет! Нет! Не гоните меня от нее. Не гоните! Если ее Золотая опоздает, я заменю ей ее! — прорыдала молодая девушка, ломая руки.

Вдруг ссохшиеся, посиневшие губы Огонька раскрылись, и голос, похожий на шепот весеннего ветерка, шепнул:

— Она приедет… Я знаю…

Все вздрогнули невольно. Сердца, молодые и старые, присутствующих здесь людей, разрывались от жалости.

Сдержанная, спокойная Ирма Ярви не выдержала и, уткнувшись лицом в подоконник, зарыдала на весь замок.

А большие черные вопрошающие глаза все смотрели на часы и ждали, ждали…

Огонек ждал с мучительной настойчивостью Золотую, а смерть ждала Огонька.

Тихо продребезжали колеса по камням дороги… Кто-то въехал в замок. Дрогнуло восковое личико умирающей, что-то похожее на румянец выступило на выдававшихся от худобы скулах.

Глаза Огонька оторвались от циферблата и устремились на дверь. Теперь вся жизнь девочки сосредоточилась в них, в этих глазах, глубоких, полупотухших и все же прекрасных. Все присутствующие насторожились.

О, если бы это была она, так страстно ожидаемая всеми!

Колеса забренчали сильнее… Финская таратайка со стороны станции! Значит, она…

Интернатки, о присутствии которых было снова забыто старшими, кинулись к окну. Таратайка почти в карьер неслась по дороге… Было видно за широкой спиной возницы тонкую фигуру в дорожном пальто.

Она! Она!

Но Огонек знал и без них, что это она, что едет ее Золотая.

Таратайка продребезжала по двору и остановилась. Внизу послышались быстрые, нетерпеливые шаги.

Кто-то спросил о чем-то… Кто-то ответил поспешно, нервно. Теперь шли двое…

На минуту замерли шаги у двери… Потом она распахнулась быстро, широко…

Маленькая, худенькая, с густыми золотистыми волосами под скромной дорожной шляпкой, молодая женщина появилась на пороге…

Взглядом, полным отчаяния, она обвела комнату…

Огонек, поддерживаемая со всех сторон, вытянувшаяся навстречу ей, как стрелка, протягивала руки…

— Ира! Моя Ира! Сердце мое!

Мать вне себя кинулась к ее постели…

По лицу Огонька скользнула блаженная, светлая улыбка… Ее глаза отразили весь безграничный мир таившейся в ней огромной любви.

Девочка сделала последнее усилие и прошептала:

— Я знала… что увижу… тебя еще… разок…

______________________________

1 Актер исполняющий роли молодых людей.

 Оглавление