Гимназисты
Глава V. Товарищ-Искариот

Гром грянул... Гроза разразилась... Точно удар хлыста прошелся по телу длинного остзейца.

Он вздрогнул... Позеленел... Глаза его ушли куда-то вглубь и спрятались за белесоватыми ресницами. Две горящие зелеными огоньками щелочки впились в лицо Флуга, как два маленькие жала змеи. Все прочие ариане безмолвной толпою стояли вокруг. Всем было как-то не по себе... Предательство одноклассника ошеломило юношей. Несносное, нестерпимое, до боли острое чувство горечи и стыда наполняло молодые честные души всех этих взрослых мальчиков.

И вот Миша Каменский первый нарушил молчание.

- Фон Ренке, ты печальный негодяй, - прозвучал из дальнего угла его красивый голос, - и это весьма неприятное открытие!

Длинный барон выпрямился. Его тощая, прямая, как жердь, фигура чуть отделилась от колонны, на которую он опирался до этой минуты.

- Я бы попросил вас быть несколько сдержаннее! - процедил он сквозь зубы, не раскрывая рта.

- Послушайте, Ренке, ведь это возмутительно! - горячо произнес мечтательный и бледный юноша, поэт восьмого класса Бандуров, прозванный лордом Байроном за его довольно удачные стихи, - это подлость, то, что вы сделали, фон Ренке, и вы должны нам сказать что-либо в свое оправдание сию же минуту! - И лорд Байрон обвел все сборище своими лучистыми, ясными, как у ребенка, глазами.

- Я никому и ничему не обязан, - сухо и резко произнес длинный барон, - а тем более людям, с которыми у меня нет, не было и никогда не будет ничего общего! Прошу запомнить это, а равно и то, что я отказываюсь и ныне и впредь от дачи каких бы то ни было показаний по этому делу. И прошу оставить меня в покое! - заключил он живописным жестом своей холеной руки.

Воцарилось новое молчание, еще более длительное и томящее, нежели прежде. Что-то глубже и теснее вошло в душу и закопошилось в ней, безотрадное, мучительное, больное... Негодование, гнев, ненависть, почти граничившая с ужасом, отразилась на лицах всех этих недавних детей, заливая их густым румянцем стыда за чужой проступок. Один виновник всеобщего возмущения был, по-видимому, спокоен. Он по-прежнему опирался теперь о колонну в той же картинно-небрежной позе, заложив руки в карманы своих новых, с иголочки, брюк.

И снова неугомонный Каменский очутился лицом к лицу с длинным бароном. Его детски-моложавое, мальчишеское лицо со злобою остановилось на Ренке. Жгучим задором заискрились глаза.

- Фон Ренке, - произнес он громко, - простите меня. Я должен извиниться перед вами... Я ошибся, назвав вас печальным негодяем... Нет, вы не то... Вы негодяй хронический... На веки вечные, неизлечимый... Запомните это хорошенько!

Змеиные глазки длинного барона загорелись ярче.

- Я буду жаловаться директору! - прошипел он со злобой.

Но тут случилось нечто неожиданное. Долго сдерживаемый прилив негодования вылился наружу. Так, плотина, не выдержав иногда бурного натиска волн, рушится с треском в кипучие волны. Костлявый Комаровский, сидевший в это время с неподвижностью статуи на столе, вскочил вдруг, как ошпаренный, со своего места.

- Слушай ты, немчура, Килька Балтийская, - прогремел он своим оглушительным басом, - стоило бы отлупить тебя так, что небу станет жарко... Да рук о тебя марать не стоит! Дрянцо ты... Сверхдрянцо!.. В квадрате дрянцо!.. В кубе!.. А вот мы что сделаем... Кати, братцы, к "Мотору"... и либо он... либо мы... heraus из любезной нашей alma mater пожалуйте! Потому что, как есть, ты настоящий дрянь-человечишко!

- Правда твоя! Из такова чэловэка у нас на Куре шашлык делать надо и с солью скушать такой чэловэк! - хмуря густые черные брови и неистово махая руками, кричал Соврадзе.

- Отравишься, Соврашко, от такого шашлыка-то, друг милый! Видишь, в нем яду сколько! Змеи ядовиты, братец ты мой! - острил Каменский.

- Тогда бить его надо... За подлость бить! Вот чэловэк! - не унимался кавказец и ближе подступил с сжатыми кулаками к Ренке.

- Бить, понятно! - послышалось откуда-то сзади.

- Да что мы, "мелочь", что ли, приготовишки, чтобы драться, братцы? - вступился чей-то одинокий голос из толпы. Но он утонул сразу посреди общих криков и шума.

Какая-то непонятная суматоха произошла в тот же миг вокруг Ренке. Комаровский, немилосердно расталкивая товарищей, продирался к нему. Еще минута - и оба юноши очутились друг против друга. Костлявая, но сильная рука Комара опустилась на плечо Ренке.

- Слушай ты, Иуда предатель! Говори прямо - ты это сделал? - сурово выкрикнул он.

Ни один мускул не дрогнул на побледневшем лице длинного барона. Он небрежно закинул нога на ногу и, дерзко взглянув в самые глаза товарища, спросил:

- А хотя бы и я! Какое вам дело?

Новое смятение... Новый взрыв бури... Кто-то "ухнул"... Кто-то крикнул... Истерическое "ах" вырвалось из груди маленького Флуга и тяжелый учебник, ловко пущенный забывшимся в бешенстве Соврадзе, глухо ударился о колонну, на вершок выше головы заметно побледневшего остзейца. Это послужило как бы началом схватки.

Десятки рук потянулись к Ренке. Круг сузился... Юноши окружили тесным кольцом колонну, и длинному барону пришлось бы плохо, если бы чей-то громкий голос, разом протрезвивший всех, не прозвучал отчетливо и возбужденно:

- Брось его... He стоит рук марать... Вали лучше к директору, братцы. Либо он, Ренке, либо мы всем классом, в отставку, значит, вчистую... Так, что ли?

- Так! Так! - загудели голоса, - а Флуга качать... Молодчина Флуг! До всего дознался... Все выведал! На руках его, братцы, снесем до дверей директорской квартиры. Качать Флуга! Ура, Флуг!

И прежде чем маленький Флуг успел опомниться, несколько рук подхватили его, высоко подняли над головами и торжественно вынесли из физического кабинета, к великому удовольствию "мелочи", отовсюду высунувшей свои любопытные рожицы, украшенные довольно-таки не двусмысленными синяками.

Физическая комната сразу опустела. Нэд фон Ренке остался в ней один...