Приключения Гекльберри Финна Глава XXXII. Меня переименовывают
Когда я пришел туда, там было тихо, точно в воскресенье, солнечное и жаркое; негры работали в полях; в воздухе висело мерное гудение жуков и мух, нагонявшее чувство одиночества, ощущение, что все вокруг перемерли; а если в такой день еще и ветерок принимается листву шевелить, то на человека нападает грусть-тоска, ему начинает казаться, что это шепчутся привидения – духи давным-давно умерших людей – и шепчутся именно о нем . Как правило, такие штуки вызывают желание умереть и самому – и проститься со всеми своими печалями.
Фелпсу принадлежала маленькая хлопковая плантация – вы наверняка такие знаете, они все на одну колодку скроены. Двухакровый двор окружен редким жердяным забором; по обе стороны от него врыты в паре мест лесенкой отпиленные до неравной длины бревна, похожие на разного роста бочонки – это перелазы, которыми женщины пользуются также и для того, чтобы забираться на лошадь; во дворе растет кое-где чахлая трава, однако по большей части он гол и гладок, точно старая шляпа с истершимся ворсом; большой дом для белых со стенами в два бревна – бревна тесанные, а щели между ними промазаны известкой или глиной, когда-то даже побеленной, но, правда, давно; кухонный сруб, соединенный с домом широким, открытым с боков, но снабженным кровлей проходом; за кухней стоит бревенчатая коптильня; за коптильней – три небольших, поставленных рядком бревенчатых же хижины для негров, а на отшибе, у забора, еще одна хибарка и рядом с ней – сундук для сбора золы и большой котел для варки мыла; у кухонной двери виднеется скамья, на которой стоит кадка с водой и бутыль из тыквы; имеется также собака, спящая на солнцепеке, да, собственно, по двору их немало дрыхнет; в одном из углов двора растут три раскидистых дерева; в другом тянутся вдоль забора кусты смородины и крыжовника; за забором разбиты огородик и арбузная бахча; от них уходят вдаль хлопковые поля, а за полями начинается лес.
Прошелся я вокруг двора, перебрался в него по тыльному перелазу, устроенному около сундука с золой, и направился к кухне. И, не успев сделать трех шагов, услышал жужжание прялки, то поднимавшееся до высоких нот, то спадавшее к низким, и тут уж мне точно сдохнуть захотелось, потому что более заунывного звука нет во всем свете.
Иду я по двору, придумать ничего не успел – просто полагаюсь на то, что, когда нужда подопрет, Провидение само вложит мне в рот правильные слова, – я давно уж заметил, что Провидение непременно вкладывает мне в рот правильные слова, если я ему не мешаю.
Я прошел всего половину пути, когда сначала одна собака проснулась и затрюхала ко мне, а за ней последовали и другие. Я, конечно, остановился, смотрю на них и стараюсь не шевелиться. Ну и шум же они подняли! Через четверть минуты я обратился ступицу, можно сказать, колеса, спицами которого были собаки – штук пятнадцать их стояло, окружив меня плотным кольцом, вытянув ко мне шеи и носы, гавкая и рыча, а уже подтягивались и новые, я видел, как они скачут через забор и выбегают из-за большого дома и негритянских хибарок.
Тут из кухни вылетает со скалкой в руке негритянка, да как закричит: «Кыш! Тигр! Пегий! Пшел прочь, сэр!». Вытянула она скалкой одного пса, потом другого, оба с воем удрали, а за ними и все остальные тоже, – впрочем, через секунду половина их вернулась обратно и снова окружила меня, маша хвостами и норовя со мной подружиться. Собаки, они же никому всерьез зла-то не желают – да ни в коем разе.
За женщиной выскочила из кухни троица негритят в одних рубашонках из грубой холстины, девочка и два мальчика, они вцепились в мамину юбку и таращились на меня из-за нее, робко – малыши всегда так делают. А из большого дома выбежала женщина белая – лет сорока пяти, пятидесяти, простоволосая, с веретеном в руке, – и за ней белые детишки, проделавшие в точности то же, что и негритята.
Разулыбалась она так, что едва на ногах устояла, – и говорит:
– Ну вот и ты, наконец-то! – ведь это ты ?
Я и подумать ничего не успел, а уже выпалил:
– Я, мэм.
Обняла она меня, прижала к себе крепко-накрепко, потом схватила обеими руками за плечи и трясти принялась, а из глаз ее слезы по щекам текут, и она снова меня обнимает, и снова трясет, и никак остановиться не может, и все говорит, не умолкая:
– А я-то думала, ты больше на мать похож, ну да и ладно, какая мне разница! Господи-боже, так бы и съела тебя! Дети, это ваш двоюродный брат, Том! Поздоровайтесь с ним!
Однако дети набычились, сунули в рот каждый по пальцу и спрятались за нее. А она говорит:
– Лизи, скорее, приготовь ему завтрак, да горячий – или ты уже позавтракал на пароходе?
Я сказал, что позавтракал. Женщина повела меня, держа за руку, в дом, и детишки за нами потянулись. Там она усадила меня на малость продавленный стул, а сама села передо мной на скамеечку, взяла за обе руки и говорит:
– Вот теперь я на тебя вдоволь нагляжусь – видит Бог, я об этом много-много раз мечтала, столько лет прошло, но наконец-то я тебя увидела. Мы ведь тебя два дня уж как ждем, а то и дольше. Ты почему задержался – пароход на мель сел?
– Да, мэм – он…
– Не говори «да, мэм», называй меня «тетя Салли». Где же это он сел-то?
Что на это ответить я, конечно, не знал, потому как не имел никакого понятия, откуда должен был прийти пароход – сверху или снизу. Оставалось положиться на инстинкт, а тот сказал мне: снизу он шел, из Орлеана. Однако от такого его ответа мне проку не было, я же имен низовых мелей не знал. Вижу, придется мне мель самому придумывать, или забыть название той, на которую мы сели, или… Но тут у меня появилась новая мысль, за нее я и ухватился:
– Дело было не в мели, мель нас почти не задержала. У нас головку цилиндра сорвало.
– О Господи! Пострадал кто-нибудь?
– Нет, мэм. Только негра одного убило.
– Ну, это вам повезло, потому что, бывает, и люди калечатся. В позапрошлом году, под Рождество, твой дядя Сайлас возвращался из Новорлеана на стареньком «Лалли Рук», так там тоже головка цилиндра сорвалась и человека изувечила. По-моему, он даже умер потом. Он баптистом был. Твой дядя Сайлас знает в Батон-Руж одну семью, которая дружила с его семьей. Да, вспомнила, он и вправду умер. У него началась гангрена, ему даже ногу отрезали, но и это не помогло. Посинел он весь и помер с надеждой на жизнь вечную. Говорили, что на него смотреть страшно было. А дядюшка твой каждый день в город ездит, тебя встречает. И сегодня поехал, час назад, не больше, теперь уж с минуты на минуту воротится. Да ты наверняка его по дороге встретил – немолодой такой, с…
– Нет, тетя Салли, я никого не встретил. Пароход на самой заре пришел, я оставил багаж на пристани, побродил по городу, потом по окрестностям, – чтобы время скоротать, не хотел к вам спозаранку являться, – и сюда другой дорогой пришел.
– А на кого ж это ты багаж оставил?
– Да ни на кого.
– Так ведь его украдут, дитя мое!
– Я его так запрятал, что не украдут, – говорю.
– Но как же тебе удалось в такую рань позавтракать на пароходе?
Вопрос был непростой, однако я вывернулся:
– Капитан увидел, как я на палубе стою, и сказал, что надо бы мне съесть чего-нибудь, прежде чем на берег сходить – ну и пошел со мной в кают-компанию, а там меня накормили досыта.
Мне совсем уж не по себе было, так что я и слушал-то ее вполуха. И все время думал о том, как бы исхитриться отвести детишек в сторонку, да и выведать у них, кто же я такой. Но куда там – разговором заправляла миссис Фелпс, и болтала она, не закрывая рта. И очень скоро у меня холодок по спине побежал, потому что я услышал, как она говорит:
– Но что это я расстрекоталась-то так? – ты ж мне еще и про сестру ни слова не сказал, и про других тоже. Давай-ка я помолчу, а ты рассказывай – все-все и про всех: как им живется, чем они занимаются, что просили мне передать, все до последней мелочи, какую вспомнишь.
Ну, думаю, влип – и по самые уши. До этого времени Провидение мне помогало, однако теперь я увяз, и очень крепко. Пытаться сочинить что-то бессмысленно, придется сдаваться. Ладно, решил я, рискну еще разок и скажу всю правду. Но не успел и рта раскрыть, как она схватила меня, затащила за кровать и говорит:
– Он вернулся! Пригнись пониже, вот так, хорошо, теперь он тебя не заметит. И не высовывайся пока. Я его разыграю. А вы, дети, ни слова!
Еще того лучше, думаю я. Да что ж теперь проку волноваться, – только и осталось, что сидеть спокойно и готовиться к той минуте, когда меня громом пришибет.
Старика я лишь мельком увидел, когда он в дверь вошел, а потом его кровать от меня заслонила. Миссис Фелпс подскакивает к нему и спрашивает:
– Приплыл он?
– Нет, – отвечает ей муж.
– Госссподи ! – восклицает она. – Что же с ним такое стряслось-то?
– Даже представить себе не могу, – говорит старик, – и должен сказать, меня это ужасно беспокоит.
– Беспокоит его! – говорит она. – Да я того и гляди с ума сойду! Нет, он наверняка приплыл, а ты просто проворонил его по дороге. Ну конечно, так и есть – я это нутром чую.
– Да не мог я его проворонить, Салли, и ты это прекрасно знаешь.
– Но как же тогда… господи, а что сестра-то скажет? Нет, он непременно приплыл, а ты его прозевал. Он…
– Ох, Салли, не расстраивай ты меня, мне и так уж тошно. Совсем я не понимаю, как быть. Голова кругом идет и, должен тебе признаться, что-то мне страшно становится. Однако приплыть он ну никак не мог и я его прозевать тоже. Ужасно, Салли, – просто ужасно – не иначе, как с пароходом его что-то случилось!
– Постой-ка, Сайлас! – там, на дороге! – по-моему, едет кто-то!
Он бросился к окну у изголовья кровати, и миссис Фелпс получила шанс, которого ждала. Она отскочила к изножью, нагнулась и вытянула меня из-за спинки. И когда он обернулся от окна, тетя Салли уже стояла, улыбаясь и вся светясь, точно горящий дом, а я робко стоял рядом, обливаясь потом. Старик вытаращил глаза и говорит:
– А это еще кто?
– Неужто не догадываешься?
– Ни вот столечка. Так кто же?
– Том Сойер!
Честное слово, я чуть сквозь пол не провалился! Впрочем, времени, чтобы изумляться, у меня не осталось – старик схватил меня за руку, и стал трясти ее, и тряс, и тряс, а жена его пританцовывала вокруг, смеясь и плача, а потом оба они принялись засыпать меня вопросами о Сиде, Мэри и вообще о семье.
Однако их радость с моей и в сравнение не шла, я ж словно родился заново, так приятно было узнать, наконец, кто я такой есть. Часа два они меня допрашивали и, в конце концов, язык мой устал до того, что почти уж и не ворочался; я им столько всего наплел о моей семье – ну, то есть, о семье Сойеров, – что на шесть таких семей хватило бы. Рассказал и про то, как у парохода сорвало в устье Уайт-ривер головку цилиндра, и как ее меняли целых три дня. И правильно сделал, в самый раз получилось – они ж не знали, сколько времени занимает такая починка. Да замени я ее хоть головкой болта, мне и это сошло бы с рук.
С этой стороны все вроде как уладилось, но имелась и другая, и она меня сильно беспокоила. Оно конечно, быть Томом Сойером легко и приятно, однако вскоре я услышал, как пыхтит на реке идущий вниз пароход, и всю эту легкость с приятностью точно ветром сдуло. Я сказал себе, а ну как на этом-то пароходе Том Сойер и плывет? И что если он заявится сюда и выкрикнет мое имя, прежде чем я успею ему подмигнуть, дать понять, что на мой счет лучше помалкивать?
Нет уж, это мне ни к чему, совсем ни к чему. Нужно перехватить его по дороге сюда. И я сказал Фелпсам, что, пожалуй, съезжу в город за моим багажом. Старик хотел отвезти меня туда, но я сказал – не надо, с тележкой я и сам управлюсь, на что ему лишние хлопоты?